– Поглядеть хотелось бы, Богдан Петрович! – взмолился строитель. – Оглядеться! Сверху-то!

Богдан Барбоша покачал головой:

– Подождем казачков моих. Сам с тобой поднимусь. Всем нам хочется поскорее дела справить да обратно податься. Белуга!

– Ого! – откликнулся рябой великан.

– За старшего останешься, я на холмы пойду со строителями. Громового ко мне, Пашку Белобрысого и трех его молодцов! Да пусть вооружатся как следует.

Трофим Буров стоял уже рядом с братом. Подошли казаки, вооруженные топорами, луками и саблями. Тащить тяжелые пищали по холмам делом было невыгодным.

Всемером они взбирались по холму. Тут рос смешанный лес – он начинался от самого берега Самары. Краткая тропа, известная атаману и его казакам, вилась невидимой лентой под желтыми кронами дубов и осин. Казак Громовой первым пробирался вперед, иногда пуская в ход топор. То и дело приходилось раздвигать ветви руками, уворачиваться от хлещущих по лицу веток.

Вскоре они вышли на широкий и длинный холм, почти ровное плато, частично укрытое лесом. За ним открывался еще один холм и – чуть дальше – третий, отчего вся местность походила на застывшие твердью волны. Точно холмистые острова вырастали у Волги с одной стороны, и над тихой, но опасной для всех мирных купцов рекой Самарой – с другой…

Для атамана и его казаков пейзаж был привычен – много раз с этой возвышенности оглядывали они округу: нет ли ногайцев, не торопятся ли степняки по их души. Но иначе смотрели окрест строители – и особенно младший из братьев, Тимоха.

– Вижу ее, – зачарованно шептал Тимоха. – Ей-богу, вижу…

– Кого ты видишь? – придерживая рукоять сабли, нахмурился Барбоша.

Трофим Буров улыбался непонятливости казачьего атамана. Тот сдвинул бобровую шапку за затылок, легкий пар шел изо рта.

– А чего ты скалишься? – сделав ударение на «ты», спросил Богдан у старшего из братьев.

Рослый бородатый Трофим опустил глаза, но с таинственной улыбкой так и не смог ничего поделать. А младший все оглядывался по сторонам и продолжал шептать что-то. Все больше хмурился атаман Барбоша, нетерпение его нарастало.

– Всю, родимую, вижу, – едва слышно вновь произнес младший Буров. – Как тут и стояла…

– Ты, Тимоха, не дразни меня! – повысил голос, не выдержав, атаман.

– Да крепость я вижу, крепость, Богдан Петрович! Ее, родимую. Башни все вижу, стены. Так она и пойдет – отсюда, через весь этот холм. Восемь башен. Так полторы версты и так верста. На той возвышенности, – ткнул он пальцем вперед, – детинец встанет. Двое ворот – там и там. Всю вижу, – обернулся он к Барбоше. – Мы не за неделю – за три дня управимся. Сам Господь наказал тут крепостицу ставить. Теперь только бумагу взять – и за работу! – Глаза Тимохи горели. – Сам Господь велел…

Атаман недоверчиво пожал плечами: чтобы вот так, сразу, увидеть крепость? Бывает ли? Он это дело представлял иначе: измерить территорию, всё обойти, просчитать…

А вот казак Громовой, свидетель ночного Тимохинского прозрения, вдумчиво кивнул:

– Знаешь, атаман, а вот я верю ему. Этот зря не скажет. Еще бы три дня назад не поверил, но сейчас…

Старший брат Трофим поглядывал то на казаков, то на брата, которому сейчас дела не было ни до кого, и улыбался в широкую бороду. Он-то знал братца своего младшего! Знал, как загораются у того глаза. Точно невидимая птица касалась его в полете своим крылом. Буров-старший потянул воздух носом. Продувались холмы над Самарой осенними ветрами, порывами бросавшимися из-за Волги, с ее бескрайних степей, продувалась незримая крепость, которой суждено было встать оплотом на этом диком и чужом пока берегу.

9

В начале ноября к Казани подошел флот на стругах и больших кораблях. Разношерстного народу тут было сотни три. Это прибыли строители – из Москвы, Алатыря, Нижнего Новгорода. В зипунах, с топориками за поясами, в диковатых шапках. Охраняли их десятка два стрельцов.

Засекин сам вышел встречать строителей – теперь им вместе предстояло осваивать волжские берега Дикого поля. Пусть видят, что не чурается он простого люда, что открыт, как всегда было, сердцем.

Молодой дворянин в синем кафтане, в сапогах с загнутыми носами, как видно – командир флотилии, снял перед воеводой красную с зелеными отворотами шапку.

– Фома Вареников, – представился он князю. – Дворянин. По воле боярского совета прибыл к вам с армией строителей, как и обещано было пресветлым боярином Годуновым.

Он обернулся на своего стрелецкого десятника, а тот уже зыркнул на строителей. Все, кто ближе стоял, кто дальше, потянули с голов шапки, в пояс кланяясь князю.

– И какого ты приказа? – спросил Засекин.

– Пушкарского, – ответил тот.

– И хорошо бьешь, бомбардир? – продолжал допытываться Засекин. – Не мажешь?

– Не мажет тот, кто не стреляет, светлый князь, – нашелся Фома. – Но дело свое знаю.

– И то ладно, – улыбнулся Засекин. – Да только палить пока не из чего. – Он оглянулся на сотника Крутобокова: – Разве что у воеводы Турова позаимствовать парочку стволов?

Стрелец понимающе усмехнулся.

– Зачем же сразу в долги влезать, стены его оголять? – пожал плечами дворянин. – Мы по приказу князя Милославского и мортиры с собой привезли, и бомбарды. Для новой-то крепости вещь необходимая!

– А вот за это спасибо князю, – кивнул Григорий Осипович. – Послушай-ка, а что это за слуга Божий с тобой? Скромный такой…

– Ты бы, батюшка, вышел вперед, – вполоборота бросил пушкарь. – Чего прячешься за спиной-то, а?

Вперед шагнул совсем молодой священник – худой, в черной рясе и черном полушубке, отороченном мехом, в черной, ведерком, шапке.

– И не прячусь я вовсе, – глядя на князя, кротко ответил тот. – Вы – люди военные, вам о деле ратном потолковать надобно. А когда словом Господним придет время умирить души язычников, вот тогда и я покажусь и не отступлю. – Он улыбнулся, и жидкая его бороденка затрепетала. – Да хранит тебя Господь, светлый князь, – поклонился Засекину священник. – Отцом Феофаном меня зовут. Я прислан московской епархией помогать делу нашему общему христианскому. Ты будешь крепости ставить, ногайцев воевать непокорных, а я тех из них, чье сердце не ожесточит вконец враг рода человеческого, в церковь нашу благодатную приведу.

Засекин прищурился:

– Думаешь, найдутся такие? В Диком поле-то?

– Дикое оно или не дикое, куда ему с силой Господа мериться? Неужто, князь, думаешь иначе?

Фома Вареников усмехнулся, сотник Савелий Крутобоков метнул в отца Феофана негодующий взгляд: что, мол, еще за богослов такой выискался? Но князь только примирительно улыбнулся:

– Прав ты, батюшка, прав. Силы у Господа побольше будет. Только гневить нам Его надобно пореже. Глядишь, и света над головой больше станет.