Остался дым. Едкий и удушливый. И я закашлялась, кашляла долго, до рвоты, дрожа и не имея сил подняться. А рядом точно также кашлял Эль. И кажется, приходилось ему еще хуже, чем мне.

Он же все-таки эльф.

Утонченный.

А тут… воняет, как… крепко воняет… и когда я встала на четвереньки и поползла к двери, он встрепенулся. И пополз следом за мной. И оказалось, что дверь эта не так близка, и что снаружи пахнет зимой. Снег и тот пошел. Белый, легкий.

Крупные хлопья кружили, медленно опускаясь на темную траву, на камень, на обожженную мою руку. Я пошевелила пальцами. Надо же, а не болит… вот должна, потому как на ладони остался отпечаток то ли кольца, то ли демонического ока, но не болит же.

Я села на ступеньки.

– Замерзнешь, – проворчал Эль.

– А жить хорошо… знаешь? – я положила голову на плечо мужа. – Я ведь не думала… всерьез, что мы живы останемся…

Платья жаль… то есть, жаль Ниара, но и платья тоже… вряд ли оно переживет ритуал и демоническое пламя, но без него ничего не вышло бы.

Только божественная суть способна спрятать одно, притворившись другим, чтобы даже у потусторонней твари сомнений не возникло.

– Я ведь не плачу, да?

– Не плачешь, – подтвердил Эль, смахнув талый снег с моих щек. Именно снег. А что глаза щиплет, так от дыма. Все знают, что дым глазам не слишком полезен.

– Совсем… нечего… мы живы… Ниар все равно был обречен… и мы бы ничем не помогли, да?

– Да.

– И я оправдываюсь?

– Да.

– Я совершила ритуал, в котором… убила…

– Он сам себя убил.

Добровольная жертва.

О таком только в книгах и пишут, и хорошо, потому что… это страшно. На самом деле страшно. Быть может, потому жертва и получает право сама вершить обряд.

Да, Наир открыл врата.

Да, он впустил демона.

Да, он отдал демону то, что принадлежало тому по праву. И всей силы отца не хватило, чтобы вмешаться. Я помню улыбку Наира, эльфа, который уже и живым-то был не в полной мере, но душу-то сохранил. И отдал взамен на… месть?

Покой?

Право мира жить прежней жизнью, в которой люди глупы, а эльфы бессмертны и показательно-великодушны? Где нежить больше не подчиняется человеческому слову, боги спят, мертвые покоятся с миром.

Я закрываю глаза и вижу нож в руках. И острие клинка, которое уперлось в шею, под подбородком, там, где заканчивался воротник платья… уже не платья, а… нового тела?

Облика?

Не знаю и знать не хочу. Закрываю глаза и просто сижу, ловлю ладонью первые снежинки… жду… наверное, рассвета.

А над головой тихо успокаивая, шелестит сиротка.

Разбирательство было.

Куда ж без разбирательства в таком-то деле, только было оно каким-то тихим, что ли? Что полномочный представитель Пресветлого народа, что имперская коллегия в количестве трех весьма солидного вида господ, что прочие, причастные и не слишком лица, старательно делали вид, будто ничего-то особенного не произошло.

Демон?

Был.

С демонами такое случается. До крайности беспокойные твари.

Вызвали в мир? В завершение древнего обряда?

Тоже случается. Это лишь кажется, будто времена Смуты канули в прошлом. Порой вот всплывает такое и этакое, и разтакое тоже.

Глава гильдии?

И лучшие оступаются… и вовсе, верно, он не в себе был, коль с демоном связался. А может, даже наоборот совсем, связался и стал не в себе. Демоны коварны, это всякий знает.

Лаборатория тайная?

Эксперименты?

Если и были, то доказать не выйдет. Следовало признать, батюшка мой – надеюсь, душе его бессмертной уютно в том, ином мире, где демоны обретаются – оказался донельзя благоразумной нечистью и лабораторию уничтожил, а записи сжег. Последнее обстоятельство, как мне показалось, несколько опечалило и коллегию, и эльфов, на коллегию поглядывавших искоса с немалым подозрением.

Мы же…

Мы тоже были. И к сожалению, в отличие от демона, живыми, здоровыми и вдруг обретшими известность, в силу которого предъявлять нам обвинение коллегия посчитала политически нецелесообразным.

– Вам повезло, детонька, – сказал старый, как мир, некромант, в чьих глазах я увидела ту самую тьму, с которой не стоит беседовать лишний раз. – Во всем повезло. И выжить… и здесь…

У него были сухие руки. Тонкие, обтянутые пергаментной кожей, и я не могла отвести взгляда от этих рук, от шевелившихся пальцев, от желтоватых ногтей с синеватыми полосками, от костей, что, казалось, того и гляди кожу прорвут.

– Но не думай, что все забудется, – руки шевелились, а вот лицо его оставалось неподвижно. И тьма на меня смотрела с какой-то… жалостью, что ли? – Ушастые не любят, когда что-то ломает их планы.

– А… люди?

– И люди не любят. Но у людей всяко память короче.

Он мог и улыбаться, вот только от улыбки этой кидало в дрожь.

– Значит… вы… знаете?

– О том, что эльфы не больно-то людей жалуют? Кто ж этого не знает. И настроения их, и прочее, – он вяло махнул рукой, будто отгоняя сонную зимнюю муху. – Но тех, кто и вправду ненавидит, на самом деле мало. А тех, кто готов ради этой ненависти что-то сделать, и того меньше. За ними приглядывают. Война в этом мире никому не нужна. Так что… считайте, что вам повезло.

Тьма улеглась, уступая место обыкновенному человеку.

Старому.

Верно, настолько старому, что он, быть может, помнил, если не Смуту, то всяко времена после нее, нелегкие.

– И что нам делать? – спросила я.

У тьмы не рискнула бы. А вот человек – дело другое.

– Жить, – просто ответил он. – Просто жить. Дом вот построй. Может, тут, может, в другом каком месте. Не так уж оно и важно… наследство прими. Наследства хватит.

– Не нужно оно мне.

– А это зря, – некромант покачал головой. – Такое наследство в чужие руки отдавать не след. Мало ли чего…

– Вы же… – я замялась, не зная, как выразиться помягче. В отцовском особняке остались, верно, лишь стены да колонны.

– Мы убрались, – он понял мое смущение, и оно его развеселило. – Но все одно… порой да недоглядишь. Так что, наследство прими.

И это уже не было просьбой.

Вот и достался мне, что особняк с весьма сомнительной репутацией, и пустые счета, ибо мир покорять – занятие не из дешевых. Что до дома, то… стоило переступить порог, и я поняла, что жить там не смогу. И ни один нормальный человек не сможет.