— Роза, я должен тебя сильно разочаровать: мы не можем сегодня выехать.

— Ох, ну почему же нет?

— Я звоню тебе из бюро. Тут кое-что произошло, и я должен быть здесь.

— О, Эмиль! — Он слышал, как она разрыдалась. — Я так, так радовалась этому путешествию. И ничего нельзя изменить? Это же неправильно, Эмиль…

В нем нарастал гнев, и он довольно резко сказал ей:

— Ты, наверное, забыла, что ты теперь жена офицера. А жена офицера должна знать, что служба превыше всего. Если женщина не можете этим мириться, она не имеет права выходить замуж за офицера. Прекрати плакать и отправляйся в туристическое агентство напротив. Нужно сдать наши билеты и получить деньги.

— Это значит, что мы вообще никуда не поедем?

— Нет, почему же, поедем — только позднее. Сейчас это невозможно. Но позже посмотрим.

— Но, Эмиль, что я должна сказать нашим друзьям? Они все думают, что мы по пути в Венецию!

— Так скажи им, что мы не по пути в Венецию. — Он перевел дыхание. — Ах, Роза, неужели ты не понимаешь? Мне и самому очень жаль. Но здесь все гораздо важнее.

В дверь постучали. Дежурный унтер-офицер доложил, что арестованный ожидает в приемной.

— Я должен прекратить разговор, Роза, — сказал Кунце. — Пожалуйста, сделай, как я сказал. — Он положил трубку и обратился к унтер-офицеру: — Пусть введут господина обер-лейтенанта.

Рядом с надзирателем и сопровождаемый на шаг сзади конвоем в комнату вошел Дорфрихтер. На предписанной уставом дистанции все остановились и встали по стойке смирно. Кунце подумалось, сколько раз разыгрывалась здесь эта пантомима и есть ли разница между прошлыми случаями и сегодняшним. Конвоир был, видимо, каждый раз другой, но холодный блеск штыка был тем же, да и глаза были всегда такими же холодными и суровыми. Надзиратель был новый. Вместо старого грузного Туттманна, страдавшего астмой и имевшего доброе сердце, был поставлен Коллер — у него отсутствовало и то и другое. Он был добросовестным, надежным, но равнодушным служакой. Лишь заключенный разительным образом изменился. В нем со всей очевидностью отсутствовал прежний бойцовский дух.

Кунце отпустил надзирателя и конвоира и предложил Дорфрихтеру сесть.

— Мы должны подождать обоих лейтенантов, — сказал он. — Все, что вы скажете, пока оба не пришли, останется между нами.

— Нет ничего, чтобы я и при них не смог бы сказать. И особенно это: я ни о нем не сожалею.

— О чем вы не сожалеете?

— Ни о циркулярах, ни о цианистом калии, ни даже о Мадере. Случись что, я бы это сделал снова, только начал бы поумней. — Он говорил спокойно, но полным печали голосом. — Ради моей жены. Я сломал ей жизнь, и это ужасно. Я должен был позаботиться, чтобы меня не поймали.

Кунце не верил ушам своим, глядя на это красивое лицо.

— Вы уверены, что у вас с головой все в порядке?

— Я в абсолютном порядке. В ваших документах лежат акты трех психиатрических экспертиз, которые это подтверждают.

— Так вы не чувствуете себя виновным?

Дорфрихтер покачал головой.

— Ни в малейшей степени.

Кунце был как удивлен, так и в какой-то степени проникся завистью. Человек, который не знает мук вины, — Адам, который вкусил запретный плод и наслаждался им до последнего кусочка.

— Вы убили человека и пытались убить девять других. Этому нет оправдания!

— О нет, как раз есть. Возможно, не для вас, потому что вы заранее не принимаете моих доказательств. Но для меня такие оправдания есть, и именно поэтому я себя не чувствую виновным.

— Бог свидетель, я хотел бы вас понять. Но вы, видимо, все-таки безумны.

— Я попытаюсь показать вам ход моих рассуждений, — терпеливо сказал Дорфрихтер.

Он встал и стал большими шагами расхаживать по комнате.

— Я хотел бы начать с ноября прошлого года. В газете был опубликован приказ о повышении в звании и переводе в Генеральный штаб. Моей фамилии там не оказалось, что означало, что я остаюсь войсковым офицером и в случае войны буду командовать ротой — примерно двумя сотнями солдат, в то время как мне, штабному офицеру, была бы доверена судьба многих тысяч. Мадер, к примеру, был прикомандирован к телеграфному бюро. Дни, когда командующий наблюдал за ходом сражения с холма через подзорную трубу, остались в прошлом. В будущей войне он должен находиться далеко от линии фронта и осуществлять связь со своими войсками с помощью телеграфа и телефона. Судьба целого армейского корпуса будет зависеть в определенных обстоятельствах от штабника, который обеспечивает эту связь. Я встретил случайно Мадера в прошлом году в Вене. Мы оба были навеселе и довольно долго дружески болтали об интересующих нас военных вопросах. Мадер был умным парнем и свое дело знал хорошо, но его взгляды были на уровне прошлого века. В принципе наше телеграфное бюро с незапамятных времен существенно не модернизировалось. Если бы все думали, как он, о технических новшествах узнали бы только тогда, когда они уже устарели. Отсюда следует вывод: цель любой войны как можно больше убить вражеских солдат и как можно больше сохранить собственных. Но если у руля стоят такие люди, как Мадер, можно с уверенностью ожидать прямо противоположного результата.

— Когда я вспоминаю Мадера, я всегда вижу его руки, — сказал Кунце тихим, без выражения голосом. — Его разодранные кровоточащие пальцы. Если его взгляды на будущее ведение войны, возможно, и не были такими передовыми, как ваши, но он никоим образом не заслужил быть убитым таким безжалостным способом.

Дорфрихтер бросил на него холодный взгляд.

— Я полагал, вы хотели бы выслушать мои движущие мотивы, а не мои оправдания. Потому что оправдываться я не буду. Это было бы бессмысленно. Меня повесят или расстреляют. У меня глубокое внутреннее убеждение, что в интересах нашей страны было бы гораздо лучше перевести меня в Генеральный штаб вместо одного из этих новеньких. Я, конечно, не настолько глуп, чтобы предположить, что это будет рассматриваться как смягчающее вину обстоятельство. Ни один суд не принял бы это во внимание, и меньше всего трибунал. Но это все ни к чему. Поговорим лучше о погоде. — Он сел на стул. — У вас действительно сегодня была свадьба?

Внезапный переход застал Кунце врасплох.

— Свадьба? Да, да, сегодня.

— Тогда я должен действительно вас поздравить. Но в данный момент я не особенно симпатизирую супружеству. Оно может испортить хорошего человека. — И с горьким смехом он добавил: — И плохого тоже. Я думаю, фрау Кунце не будет ко мне слишком благоволить за то, что я выбрал такой неподходящий день, чтобы все внимание ее супруга было сосредоточено на мне одном.

Кунце промолчал. Все прошедшие месяцы он предвкушал радость от того дня, когда обер-лейтенант произнесет волшебные слова: «Я это сделал». А теперь, когда он их сказал, внезапно это показалось совсем несущественным.