Подъезжая к Альбукерке, Фейнман задумался об Арлин. Иногда ему казалось, что после ее смерти он живет с постоянным ощущением преходящести всего сущего. Из-за весеннего паводка в оклахомской прерии шоссе перекрыли. Дайсон никогда не видел, чтобы дождь падал сплошной пеленой: это была необузданная природа, дикая, как и сами американцы, которые, кажется, могли высказать все, что было у них на уме. По радио передавали о людях, застрявших в машинах: кто-то утонул, кого-то спасли на лодке. Они свернули с шоссе в городок под названием Винита и остановились в одном из тех отелей, что были хорошо знакомы Фейнману по поездкам на выходные к Арлин: конторка на втором этаже, вывеска «В отеле сменились хозяева, так что если вы пьяны, идите своей дорогой»; вместо двери — шторка, закрывающая вход в комнату на двоих за пятьдесят центов с человека. В ту ночь он рассказал Дайсону об Арлин больше, чем за все время их знакомства. Они оба будут помнить этот разговор до конца жизни.

Говорили они и о своих научных чаяниях. Фейнмана гораздо меньше, чем Дайсона, занимала его по-прежнему сырая теория перенормировки в квантовой электродинамике: в то время он был одержим теорией суммы траекторий. Идеи Фейнмана казались Дайсону грандиозными, всеобъемлющими — и слишком амбициозными. В поисках этого Грааля немало физиков споткнулось о грабли, включая Эйнштейна. Дайсон — больше, чем кто-либо из тех, кто слышал Фейнмана в Поконо и посещал его периодические семинары в Корнелле, больше даже, чем Бете, — начал понимать, как высоко замахнулся Фейнман, хотя и не готов еще был признать, что его друг действительно может «обэйнштейнить» Эйнштейна. Его восхищала дерзость и масштабность мечты Фейнмана, стремящегося объединить сферы физики, которые находились бесконечно далеко друг от друга. На самом крупном уровне, включающем солнечные системы и галактические скопления, царила гравитация. На уровне микромира еще не открытые частицы связывали ядро атома невообразимо мощными силами[132]. Дайсон считал, что было бы достаточно покрыть «среднюю территорию», включающую все, что находилось «между», — повседневную среду, основы химии и биологии. Эта сфера, в которой правила квантовая теория, охватывала явления, которые можно было увидеть и изучить без помощи громадного телескопа или громоздкого ускорителя частиц. Но Фейнману этого было мало.

Для него представлялось крайне важным, чтобы его взгляд на мир стал универсальным. Он должен был описывать все происходящее в природе. Недопустимо, чтобы теория суммы траекторий была верна для одной части природы и неверна для другой. Невообразимо, чтобы она работала для электронов и была неприменима к гравитации. Это должен был быть всеобъемлющий принцип, который объяснял бы всё или не объяснял ничего.

Спустя много лет они вспоминали ту ночь в Вините. Высказывания Дайсона свидетельствовали о том, что он боготворил Фейнмана и это чувство осталось неизменным. Фейнман же, как обычно, травил байки, используя рассказ как возможность подколоть друга. Дайсон писал:

«В этой маленькой комнатушке, под звук дождя, барабанившего по грязным оконным рамам, мы проговорили всю ночь. Дик рассказывал о своей покойной жене, о том, как рад он был ухаживать за ней, облегчая ее последние дни; о том, как они издевались над цензорами в Лос-Аламосе, о ее чувстве юмора и мужестве. Он говорил о смерти просто и фамильярно, как может говорить лишь человек, чей дух столкнулся с худшим, на что способна смерть, но не был сломлен. У Ингмара Бергмана в фильме “Седьмая печать” был Юф, жонглер; он вечно шутил и притворялся дураком, у него были видения и сны, в которые никто не верил, но в конце концов, когда смерть забрала остальных, выжил именно он. Дик очень на него похож».

А вот записки Фейнмана:

«Номер был относительно чистым, там была даже раковина — всё лучше, чем ничего. Мы стали готовиться ко сну.

Дайсон сказал:

— Мне нужно в туалет.

— Туалет в коридоре.

Тут мы услышали женский смех и шаги взад-вперед по коридору; Дайсон занервничал. Ему не хотелось туда идти.

— Ну ладно, — говорю я, — пописай в раковину.

— Но это негигиенично.

— Да нет, нормально — просто включи воду.

— Я не смогу, — отвечает он.

Мы оба устали и ложимся спать. В комнате жарко, мы не накрываемся, а мой друг не может уснуть из-за постороннего шума. Мне же удается немного поспать.

Чуть позже слышу скрип половиц и приоткрываю один глаз. Дайсон крадется в темноте, потихоньку приближаясь к раковине».

И снова Дайсон:

«В ту дождливую ночь в нашей маленькой комнате в Вините мы с Диком не заглядывали на тридцать лет вперед. Я лишь знал, что где-то среди множества его идей есть ключ к теории квантовой электродинамики и он гораздо проще и гораздо ближе к физике, чем запутанные конструкции Джулиана Швингера. А Дик понимал одно — что перед ним стоит гораздо более важная цель, чем “причесать” уравнения Швингера. Так что мы не закончили наш спор, и каждый остался при своем мнении».

Они приехали в Альбукерке. Дайсон впервые увидел обманчиво прозрачный воздух Невады и красную пустыню у подножия заснеженных гор. Фейнман ворвался в город на скорости 110 километров в час, и его тут же арестовали за несколько нарушений правил дорожного движения, последовавших одно за другим.

Мировой судья пообещал не включать выписанный штраф в его личное дело. Тут они расстались: Фейнман направился к Роуз Макшерри (жениться на ней оказалось невозможным, отчасти потому, что она была убежденной католичкой, а он никогда бы не согласился принять католичество), а Дайсон пошел искать автобус, который доставил бы его в Энн-Арбор к Швингеру.

С благословения Бете осенью 1948 года Дайсон перевелся в принстонский Институт перспективных исследований. За год до этого директором института стал Оппенгеймер. Дайсону не терпелось произвести на него впечатление, и не ему одному. «В среду возвращается Оппенгеймер, — писал он родителям. — Атмосфера в институте в эти дни похожа на первую сцену из “Убийства в соборе”[133]: женщины Кентербери в ожидании приезда архиепископа».

Однако он не стал ждать одобрения Оппенгеймера и еще до его приезда отправил в Physical Review рукопись с откровениями, пришедшими к нему в последние дни лета. Он с гордостью сообщил родителям, что напряжение тех дней чуть не убило его. Вдохновение накрыло Дайсона по пути на восток, в Принстон, — он пятьдесят часов ехал на автобусе. (Услышав об этом, Оппенгеймер отреагировал саркастическим сравнением с Ферма, который, по легенде, открыл свою теорему «как гром среди ясного неба»: «На полях не хватило места для доказательств».) Дайсон нашел общее математическое обоснование разрозненных теорий, в существовании которого он был убежден. Он также создал новую терминологию и изменил старую в своих целях. Главным открытием Дайсона стала так называемая матрица рассеяния, или S-матрица, — описание всех вероятностей рассеяния частиц, их путей от изначального состояния до конечной точки. Он продвигал свою теорию как «унифицированную разработку темы», заявляя, что она надежнее, чем фейнмановская, и проще в использовании, чем швингеровская. А его отец сказал, что троица Фейнман — Швингер — Дайсон напоминает ему Афанасьевский символ веры: «Существует Триединство. Отец непостижим, и Сын непостижим, и Святой Дух непостижим; но не существует трех непостижимых, а лишь один».