А Катя… Кержак коротко взглянул на Катю и сразу же отвел взгляд.

Очень необычная женщина. Какие-то оговорки, детали, вернее, детальки вроде бы указывали на ее земное происхождение. И даже более того, было у Кержака ощущение, что она местная. В смысле, не просто человек, земная женщина, а русская из России.

Но было в ней и другое, много другого, странного, порой притягательного, порой пугающего, но тоже притягивающего, манящего, как манит бездна или бушующее пламя. В ней был аристократизм, причем аристократизм, какого не только что на этой несчастной земле, но и в благополучной Европе теперь не сыщешь. Давно повывелся на старушке Земле этот редкий зверь, который живет не в титулах, а в крови. Какие там аристократы?! Где она, голубая кровь? Одни нувориши да выродки остались. А тут… Кержак понял наконец, что означает слово «порода» в применении к таким людям, как Катя. Вот порода; неведомая, не здешняя, не знакомая, но узнаваемая – не умом, а шестым чувством узнаваемая – говорила в Кате во весь голос. И голос этот был сродни и победительной песне боевых труб, и перекличке охотничьих рожков, но и к сладостной грезе клавесина или рыку охотящегося зверя был он близок тоже. Вот и думай теперь, что она такое и кто?

Но дело даже и не в том, как она себя ведет, с какой естественностью переходит из одного состояния в другое, хотя и в этом конечно же тоже. Есть и еще кое-что, от чего оторопь берет и мураши бегут по коже. Вот, например, как сидит она сейчас, индифферентная ко всему вокруг, замкнутая, закрытая, вся в себе, а между тем ее голые ступни едва не купаются в огне. Того и гляди, штаны загорятся, а ей хоть бы что. Сидит, курит, выпивает потихоньку, равнодушная ко всему, безмятежная, как дерево или цветок.

А вот Клава другая. В ней тоже, конечно, чего только не намешано. Но Шемаханская царица была Кержаку гораздо понятнее и ближе, даже несмотря на непроясненность истории с капитаном Фроловой. Дикой истории, если по правде. Ведь тогда, в далеком уже, былинном, как Киевская Русь, пятьдесят девятом, случилось что-то настолько странное, из ряда вон выходящее, что и спустя год-два отголоски той истории продолжали звучать в коридорах Конторы, так что и до молодого Кержака добрались. Дело в том, что в кабинете застрелившегося полковника Черткова, в его сейфе, следственная группа обнаружила документы, свидетельствующие о том, что покойник вел операцию не больше, но и не меньше как против мирового кагала.[78]Простенько и со вкусом. Несанкционированную операцию! Семь лет! И заслал, судя по всему, в этот самый кагал лучшего своего агента, капитана Фролову. С концами заслал, так что с тех пор ни слуху, ни духу той несчастной дуры нигде не наблюдалось.

И вот спустя полстолетия капитан Фролова вернулась. Не постарев, не изменившись – если только к лучшему, – вернулась и о прошлом говорит, как о чем-то обыденном. Но и сидит она, и пьет, и, вообще, ведет себя, как человек. Не простая барышня. Красивая и опасная, и все-таки скорее человек, чем нет. Даже наверняка человек. И Ира тоже человек. Хотя Ира и другая. Снова другая. Демонстративно жесткая, холодная и как бы даже равнодушная, но все это могло быть и напускным, а вот аристократизм ее был естественным, как дыхание.

Вот так и сидел Кержак в тихом уголке, стараясь слиться с окружающей обстановкой. Пил виски, курил и думал о своем, об актуальном.

А потом все как-то вдруг подобрались. У Кержака не нашлось другого слова, чтобы обозначить произошедшую перемену, хотя и оно, это слово, действительности соответствовало только отчасти. Не то чтобы перемена в поведении присутствующих была так уж заметна, но Кержак кожей почувствовал, сейчас!

И в самом деле, в дверь позвонили. Последовал короткий энергичный диалог Клавы с кем-то из наружной охраны – все на том же неизвестном Кержаку языке – и дверь открылась. Сколько народу находилось сейчас в обширном вестибюле дома, Кержак не знал, но почувствовал, что четырьмя вошедшими список не исчерпывается.

В комнату вошли три мужчины и женщина, одетые вроде нормально, но как-то так, что сразу было видно – одежда не родная. Впрочем, к женщине это не относилось. Пепельноволосая красавица была не просто хорошо одета, но, в отличие от своих спутников, умела эту одежду носить.

Все четверо были высокими, сильными и молодыми если и не по возрасту – тут можно было и засомневаться, – то уж точно по состоянию тела и души.

«Ну да, – грустно усмехнулся Кержак, рассматривая атлетически сложенных мужчин и невероятной красоты женщину. – Эти птицы ведь из одной стаи. Тут и гадать нечего».

Между тем Игорь Иванович обратил внимание на то, что никто в комнате не двинулся, не изменил позы, не сказал ни одного слова. Создавалось впечатление, что на пришедших демонстративно не обращают внимания. Но и члены «делегации» вели себя так, как если бы все это было в порядке вещей. Вот только напряжение в комнате сгустилось до того, что, казалось, первое произнесенное слово или повиснет в спрессованном этим напряжением воздухе, как муха в янтаре, или, напротив, взорвет его к чертовой матери, как искра бензиновые пары.

Пауза продлилась несколько секунд и была прервана женщиной, которая заговорила все на том же странном их «индийском» языке. Кержак, естественно, ничего не понял из тех трех-четырех фраз, которые прозвучали в предгрозовой тишине, упавшей на комнату. Но он был совершенно очарован голосом женщины. Так, вероятно, поют птицы в раю.

Она сказала, и ей ответила Ира, продолжавшая стоять в тени. Ира сказала что-то короткое и резкое, прозвучавшее, как удар бича. Высокая пепельноволосая женщина заговорила снова, сопроводив свои слова сложным жестом правой руки и одновременно коснувшись указательным пальцем левой руки своей левой брови. Однако Ира снова произнесла что-то короткое и решительное. Тогда заговорил один из мужчин.

Он был старше всех в этой комнате, кроме Кержака, разумеется. Впрочем, в этом Игорь Иванович не был до конца уверен. Однако у мужчины, у единственного, черные длинные волосы были густо забелены благородной сединой. Он был величествен и красив, как какой-нибудь римский сенатор из американского блокбастера. У него был красивый «располагающий» голос, и он долго – минуты две как минимум – говорил что-то всем присутствующим, но глядел при этом только на Катю. Когда он закончил, в комнате снова воцарилась тишина.

Пауза тянулась, как мертвые пески пустынь, и у Кержака возникло даже нехорошее предчувствие.

«Жаль, языка не знаю! – в который раз посетовал он на судьбу. – Тут, похоже, такая драма, что Шекспир с Шиллером отдыхают. Дай бог, чтоб не трагедия!»

На этот раз паузу прервала Катя, которая во все время разговора, если обмен репликами можно, конечно, счесть разговором, продолжала смотреть на огонь в камине, не вмешиваясь и, казалось, даже не обращая ни на кого внимания. Теперь, нарушив молчание, она сказала что-то тихим голосом, и один из вошедших мужчин, не мешкая, приблизился к столу, достал из кармана какой-то предмет и положил его на столешницу. Мужчина, в котором, несмотря на «партикулярное платье», Кержак сразу же признал военного в немалых чинах, постоял секунду возле стола, как бы не зная, что ему теперь делать, но в конце концов все-таки вернулся на прежнее место.