судьба уже выброшена двойкой на костях Нут. Домой я не вернусь. Яблоню и сына я не увижу. Царём никогда не стану. Все пророчества сошлись в одной точке – снова проснулось то, чему надлежит спать, я должен упокоить его собственной кровью, своей гранатовой кровью, своей смешанной кровью.

Осознавая. По доброй воле. Иначе, как две сотни лет назад, от омерзения, вызванного трусостью царственнорождённого, вздрогнет земля.

И мне нельзя впадать в тоску, мне нельзя терять лицо, мне нельзя оплакивать собственную жизнь, которая, кажется, началась совсем недавно – когда Яблоня и её маленький евнух стояли во дворе Каменного Гнезда и глазели на меня как на диво. Мне надо найти и победить северян. Мне надо быть полководцем и царевичем, пока мы не покончим с живыми врагами и не придёт время уйти сражаться с мёртвыми.

Я улыбнулся.

– Керим, – сказал я, – мы обсудим это после радостной встречи с северянами. Может, за нашу победу боги помогут нам или случится что-нибудь удивительное.

Воины приняли мои слова и улыбку всерьёз и заулыбались в ответ. Филин вскинул ладонь, показывая кончики пальцев, – «земля их покроет!» – а Буран и Полночь рассмеялись. У меня немного отлегло от сердца.

Мрак и Ворон подошли к трупу, чтобы обрезать верёвки и предать, наконец, бедолагу земле; я, сопровождаемый свитой, вернулся к статуе моей богини. Её девичья хрупкость под солдатским плащом напоминала мне о Яблоне – и было очень хорошо рядом с нею.

Закат над океаном алел распахнутой раной, когда мы принесли жертву Нут, опозоренной и скорбящей. Уцелевшие жители городка собрались у храма. Их было немного, и все они прикрыли лица чёрными платками: те, кто видел сначала бойню, а потом исход мертвецов. Никто уже не рыдал и не выл, только на ветви обгоревшего дерева, рядом с которым жгли живых людей, повязывали и повязывали алые шёлковые ленты, платки, просто лоскутки красной материи – и, в конце концов, оно стало облаком алого, отгоняющим зло от честных могил. Символы огня и крови, то, что присуще жизни и смерти равно. Мы отодрали от рукавов алую тесьму с охранными знаками, чтобы повязать её на убитые жаром ветви. Я смотрел на это красное сияние с абсурдной надеждой.

Сгоревшая степь прорастает молодой травой после того, как дождь смоет пепел.

Потом женщины, укутанные в чёрное, принесли нам хлеб, сыр и мёд. Мы пили отвар ти, в который Керим бросил пригоршню сушёной горной травы, – горький и пахучий, – и, выпив по глотку, женщины смогли плакать. Юноша с изуродованным ещё не зажившими рваными шрамами лицом и выбитым глазом запел было о кострах предков на другом берегу – но всем было нестерпимо слышать про огонь. Выжившие дети сидели тихо-тихо; крохотная девчушка нянчила такого же тихого котёнка. Никто не требовал никаких клятв и не клялся сам: на лицах моих воинов всё было написано светящимися письменами. Худой старик вручил мне благословлённую саблю, которая была мне не нужна; я поцеловал клинок…

Стремительная тьма надвинулась с океанским верховым ветром куда быстрее, чем обычные вечерние сумерки. Дождь обрушился на наш костёр с такой яростной силой, будто сама степь отвергала огонь, снова разведённый на этой почерневшей от жара земле. Мир оплакивал мёртвых, как женщина, безудержно, взахлёб, с воющими всхлипами ветра в кронах опалённых деревьев, царапая каплями песок, с размаху колотя по листве и черепице, причитая, что-то бормоча… Горожане разошлись по домам, а нам пришлось перебраться под крышу – и не было пристанища добрее, чем храм Нут. Бойцы дремали в храмовом приделе под шум дождя. Я стоял в дверном проёме, глядя на эти рыдания в темноте и на то, как факельный свет танцует в чёрной луже у порога. Я видел в этом танце огня золотое личико Яблони, когда сполох молнии вдруг расколол мир лиловым мечом, а несколько мгновений спустя раздался один-единственный громовой раскат, от которого земля испуганно вздрогнула. Многие из бойцов подняли головы.

– Нут бросила кости, – пробормотал Рысёнок, поднимаясь и подходя ко мне. – Царевич считает это знамением?

– Пожалуй, – сказал я, вспомнил шестёрки Яблони и улыбнулся. – Может быть, знамением нашей удачи?

– Мир плачет по царевичу, – шепнул Месяц еле слышно, но я услышал эти слова так чётко, будто стоял рядом.

– Меня ещё рано оплакивать, – сказал я. – Я ещё не покинул мир подзвёздный.

– Если бы мёртвым нужна была моя несчастная кровь, я умер бы вместо тебя, царевич. – Месяц сел рядом, кусая губы. – Что будет с Ашури без тебя?

– Ашури жила до меня и после меня не провалится сквозь землю, – сказал я как можно легкомысленнее. – Дело сокола – жить за царя, умереть за царя. Не привыкать стать!

– За будущего царя Орла? – спросил Филин, и я, стиснув кулаки, чуть повысил голос:

– За будущее Ашури. За тех, кто будет убит, если мы начнём чрезмерно заботиться о собственных жизнях. И довольно об этом: убитых беззащитных уже было достаточно!

– Ох, царевич, – вырвалось у Мрака с судорожным вздохом.

Они думают о Яблоне, вдруг пришло мне в голову. Мои соколы-смертники, ни подруг, ни детей, круги на воде, угли в костре, они все знают Яблоню по Каменному Гнезду и считают её воплощением любви, какой-то чистейшей надеждой, а моего сына – общим сыном птиц-полукровок, наследником гранатового трона. Они обрели смысл жизни и её радость, когда Яблоня родила; теперь их терзает та же двойственность чувств, что и меня: умереть за то, чтобы она жила, но умереть, оставив её без защиты…

Они все, как я, думают о ней, услышь, Нут! Не может же быть, чтобы это совсем ей не помогло!

– Хватит разговоров, – сказал я. – Если дождь не прекратится до утра, лететь будет непросто. Все должны отдохнуть.

– И царевич должен отдохнуть, – подал голос Керим. – Он-то в первую очередь должен отдохнуть, а если ему не спится, я спою про вечер в степи и про лиса, считающего звёзды…

– Скажи, Керим, – спросил я, – не теряем ли мы времени? Не убивают ли северяне пастухов или жителей какого-нибудь степного селения? Они ведь пошли в степь, в глубь страны.

– Они пошли туда, куда всегда тянуло северян, – отозвался Керим с шаманской безмятежностью. – Они идут в сторону Лаш-Хейрие, они хотят гранатов Лаш-Хейрие и золота Саранджибада, а потому они идут степью и до самых гор Нежити не встретят никого, кроме птиц.

– Керим, – позвал Клинок, – скажи, почему кто-нибудь из младших братьев Ветра, из младших царевичей, не наследующих Гранатовый Престол, не может отдать себя за мир и покой? Почему Ветер? Почему Светоч Справедливости не пошлёт…