Вдруг он чихнул, да так оглушительно, что на него оглянулись и запасные игроки, и болельщики. Он уткнул нос в толстый шарф.

«Однако этак можно и дуба дать… Пойду-ка я, отогреюсь в какой-нибудь кофеюшке, подойду снова через часик. Будет дома — прорвусь, не будет — подожду еще…»

Он направился к дому. До расчищенной дорожки, тянущейся вдоль дома оставалось шагов десять, когда из-за поворота, светя фарами, выкатил темный автомобиль и остановился возле Таниного подъезда. Сердце екнуло, и Нил замер. Салон автомобиля осветился уютным желтым светом, за рулем, без шапки, в чем-то белом и пушистом на плечах, вполоборота к нему сидела Таня и что-то говорила сидящему рядом пассажиру в мохнатом башлыке. Распахнулась дверца, и он услышал обрывок Таниной фразы:

— …отгонять не буду — не угонят. Из-за дверцы выглянула голова пассажира — и оказалась головой пассажирки. Нил с облегчением выдохнул, но тут же застыл с раскрытым ртом. Рядом с темными, глянцевито поблескивающими «Жигулями» стояла Линда.

Он вжал голову в поднятый воротник и зашагал прочь.

<Я и понятия не имела, что он разыскивает меня. Вообще, с тех пор, как в мою жизнь вошел Павел, я почти не вспоминала о Ниле. Думаю, если бы мне удалось удержать Павла — то и совсем забыла бы… Не дали. А мне так хотелось нормального бабьего счастья — хороший муж, хороший дом, хорошие дети Только я не сумела вовремя понять, что такое счастье — не для меня… Они такие разные — Павел и Нил, Один — цельным, ясный, гармоничный, обретший себя с самого рождения. А другой — многослойный, весь из оттенков, переходов, противоречий, всю жизнь собирающий самого себя, как большую головоломку. Аполлон и Дионис — в ницшеанском смысле… А о Ниле мне напомнила Линда. Всего за день до того, как он увидел нас вместе. В моем дворе. Встретились мы случайно — если вообще допускать существование случайностей в этом мире. Я возвращалась в город, ночью у шефа был большой прием на даче, а с утра мне предстояли дела в Москве. Доехала до Кольцевой — и вдруг прямо передо мной на дорогу выскакивает и лезет чуть не под колеса какая-то ненормальная. Босая, без шапки, в шубе нараспашку. Я едва успела затормозить, а она стоит в свете фар и не шелохнется. И тут я узнаю в ней Линду… (Прим. Т. Захаржевской)>

Домой он возвратился в седьмом часу утра, проведя бессонную ночь в созерцании черной пустоты, проносящейся за окном сидячего вагона. В квартире было темно, тихо, где-то за дверью кто-то похрапывал. Нил на ощупь, не врубая электричества, прошел коридор, и щелкнул выключателем лишь на кухне. У окна неподвижно стояла Хопа.

— Привет! — сказал Нил. — Что в темноте сидишь?

— Да так, — тихо отозвалась она и провела рукавом по глазам.

Нил был потрясен: плачущая Хопа — это вам не плачущий большевик, такого ни в каком музее не покажут.

— Ты что? — растерянно спросил он. — Что-нибудь случилось? — Ничего. — Она отняла от груди помятый листок бумаги, протянула Нилу. — Будь другом, прочти вслух.

— Надо ли? Это, наверное, что-нибудь личное.

— Надо. Чтобы я поверила, что мне не примерещилось.

Он развернул сложенный втрое желтый линованный листок, посмотрел на аккуратные округлые буквы с непривычным левым наклоном;

«Вашингтон, 11.11.1981 Дорожайшая Леночка!

На случай, если ты забыла, это Эд, Эднард Т. Мараховски, теперь ассоциативный профессор Джорджтаунского университета. Надеюсь, что это посылание дойдет до тебя, не как все предыдущие. Я совсем потерял веру в вашу почтовую службу и теперь отправляю с оказием через надежный друг. Если твоя память все еще требует освежения, я тот сумасшедший американский студент, которой был покушен русской собакой и от rabies (прости, не имею русского словаря под моими руками) вылечен твоими волшебными уколами, а от целибата вылечен твой равно волшебной любовью. Я поминаю каждый момент нашей интимности как самое высокое счастье в моей жизни. Если бы не ваша ужасная бюрократия, мы уже семь года были бы муж и жена. Но все это время я не переставал хотеть этого еще больше. А как насчет тебя? Я совершенно понимаю, что это длинный период для молодой женщины, но, может быть, твое сердце еще свободно для твоего старого заграничного любовника? Не оставляй меня без надежды.

Я давно хотел снова посетить твой замечательный город, но только сейчас получил возможность. Я выиграл исследовательский grant на три месяцев работы в Пушкинском доме и уже уладил все формальности. Если все пойдет так, как оно должно, я прилетаю 13 февраля, 1982, из Хельсинки, и теперь ваши бюрократы уже не скажут, что мы знакомы слишком короткое время, и не откажут снова в регистрации нашей свадьбы.

Сердечно твой Эд».

Хопа сосредоточенно слушала Нила, а когда он замолчал, обреченно проговорила:

— Значит, не брежу.

— Зачем так грустно? К тебе на крыльях любви летит американский жених, да не замухрышка какой-нибудь, а ассоциативный профессор, выражаясь по-человечески — доцент. Интеллигентный, обеспеченный человек, по-русски понимает, тебя за семь лет не забыл. Чего еще тебе надо? Сама же сколько раз говорила, что слинять отсюда хочешь, и именно в Штаты. Радоваться надо.

— Я и радуюсь.

Хопа присела на табуретку рядом с Нилом, потянулась за сигаретой.

— Что-то не похоже.

— Перегорело… Я ведь тогда совсем девчонкой была, после медучилища второй год в травме работала, иностранцев только в кино и видела, они для меня вроде инопланетян были. Когда он к нам прибежал, я его сначала за психбольного приняла — одет в какую-то пеструю рванину, волосы длиннющие в хвостик забраны, как у девочки, глаза такие… знаешь, как у трехлетнего ребенка, которого бякой-закалякой напугали. Лопочет что-то, ничего не понять, еле разобрали, что его возле метро собака укусила, и он требует, чтобы ему сделали укол от бешенства. Раны-то толком не было, так, синячок, даже штанов псина не прокусила, но он ничего не желал слушать, и наша врачиха велела мне поставить ему укольчик… Знаешь, от чего я прибилась?

— От чего?

Хопа поднялась, подошла к холодильнику достала что-то из нижней секции.

— Специальные резиночки, чтобы носки держать, полосатые, я такие в первый раз увидела, и трусы белые, в обтяжку, с красным пояском, — ответила она, разогнувшись. — Потом он еще несколько раз приходил, штучки заграничные приносил — «кока-колу» в баночках, жвачку… Он был такой нелепый, немного жалкий. Повсюду таскал с собой складной стульчак, чтобы в русском сортире заразу не подцепить, а когда мы с ним в первый раз… Ну, ты понимаешь… два презерватива натянул. Нервничал ужасно, пришлось помогать. А утром… В общем, мы у меня в комнатушке этим занимались, а соседи, суки, милицию вызвали. То да се, связь с иностранцем, штраф, объяснительная… Примешь?

Нил вопросительно посмотрел на нее и увидел у нее в руках бутылку водки с винтовой крышкой.

— А надо ли?