– Что тебе именно противно? – таким же громким шепотом попытался уточнить Лева.

– В верующем человеке это не противно. А в тебе противно.

– Да пошел ты… – начал было Лева озвучивать ответный аргумент, но быстро осекся.

Поначалу показалось, что в церкви до ужаса холодно, но внезапно этот холод исчез.

Изо рта валил пар, уши и нос задубели, но Лева спокойно стоял, не кутался, а просто смотрел вверх – на дыру в огромном, невероятно огромном в темноте куполе (он и при свете дня был огромен, но дыра казалась уж очень страшна, а сейчас это была не дыра, а какой-то провал в небо).

– Слушай, я днем это… прослушал, – опять заговорил Стокман, и эхо от его громкого шепота отдалось в стены и полетело вверх. – А почему дыра-то?

– Немцы бомбили, – коротко ответил Лева. – Или наши, я не помню. В общем, война была.

– И чего, до сих пор заделать не могут? – изумился Стокман. – Ну страна!

– А по-моему, так святости даже больше, – задумчиво сказал Лева и для пущей убедительности показал рукой на небо в проломленном отверстии – там были все те же живые звезды. Только в круглой рамке они были еще живее.

– Какая святость? Нет тут святости! – возмутился вдруг Стокман.

– А что тут есть?

– Сила тут есть! А какая – неизвестно…

Как яркая иллюстрация слов Калинкина, из-под крыши к ним прилетел ворон и громко осуждающе каркнул. Святсвят-свят…

Но этим дело не кончилось. Освещение внезапно стало ярче, как в кино. То ли луна наверху освободилась от какой-то надоедливой облачности, то ли ворон добавил небесного электричества, чтобы лучше их разглядеть – но Лева вдруг ясно и отстраненно увидел Сережу Стокмана, маленького, седого и немного сутулого, со смешной бородкой и острым носом, стоявшего посреди церкви с любопытством задрав ничем не покрытую голову вверх, к жуткому и прекрасному провалу в небо.

«Вот сейчас и разберемся, Лева, на чьей ты стороне, за какую ты силу», – подумал он внезапно, устыдился своей высокопарности, но все же внимательно присмотрелся к знакомой фигуре, стараясь изо всех сил поймать момент истины.

А истина была такая.

Маленький Стокман, стоящий посреди огромной церкви (Лева к середине не подошел, из своей всегдашней осторожности остался у входа) – вдруг напомнил ему Петьку.

И вообще ребенка.

Старого уже, но ребенка.

И жалостью наполнилось его сердце, и позвал он друга, потому что оставить его тут одного никак не мог.

– Серега! – громко и недовольно сказал Лева. – Хватит медитировать! Спать хочу! Не могу! Устал!

* * *

Утром Калинкин потребовал, даже еще не умывшись, немедленной встречи с вышестоящим руководством. Он сказал, что ребенок не может жить в таких условиях, и если Лева не предъявит ему прямо сейчас конкретный план действий, они с Петькой немедленно уходят в деревню и уезжают на чем угодно – хоть на подводе. А Лева пусть богомольствует дальше, сколько его душе угодно.

– Мой ребенок не может жить в таких нечеловеческих условиях! – твердо сказал Калинкин, повернулся к Леве спиной и начал одевать заспанного испуганного Петьку.

Лева, чертыхаясь про себя, вышел из братского корпуса (или сестринского, кто его там разберет) и начал ходить по монастырю в поисках хоть кого-нибудь.

Но все монахини шарахались от него, некоторые даже крестились, экскурсовода Наташу он найти не смог, а давешняя монахиня с неразличимым в темноте лицом была недоступна в силу того, что за ночь он напрочь забыл, как ее зовут.

После получаса блужданий между храмами и монахинями Лева вдруг почувствовал себя отнюдь не плохо или глупо, как можно было бы ожидать от данной ситуации, а на удивление хорошо.

Храмы были такие ослепительно белые, что на Леву сошло полное равнодушие ко всем тем ужасам, которые ожидали его в Москве, и вообще ко всем неразрешимым противоречиям, которые накопились в течение последних лет жизни… Он бы с удовольствием пожил в этом месте недельку. Отдохнул и забылся. Единственное, что немного, совсем немного, волновало его, – это проблема завтрака. Насчет обеда и ужина он почему-то не волновался. А вот завтрак…

Ноги сами собой привели его к трапезной, где он и обнаружил мрачного Калинкина и Петьку, который уписывал за обе щеки свежие горячие пирожки с капустой, запивая их чаем и заедая каким-то обалденно вкусным вареньем, которое Лева тоже немедленно попробовал.

– Из чего варенье? – осведомился Лева у Петьки, но тот только пожал плечами.

– Вам лишь бы жрать! – мрачно сказал Калинкин. Но чувствовалось по его бороде, засыпанной съедобными вкусно пахнущими крошками, что и у него настроение немного улучшилось.

После завтрака пошли гулять на Волгу. Петька бежал впереди, вскидывая валенками снег и поминутно падая лицом вниз. Делал он это нарочно, чтобы не так скучно было идти.

Остановились на речном просторе.

– Ну что? – торжествующе сказал Лева. – Плохо ли?

Он еще подумал, идет ли в сравнение какой-нибудь океан с этой картиной – когда до горизонта открывается не просто ровная поверхность, а некая сфера, отражающая божью волю.

– Да… – изумленно сказал Калинкин. – Чуден Днепр при тихой погоде.

– Сам ты Днепр, – обиделся Лева. – Ну ладно, что делать-то будем, мужики?

– Это ты нам скажи, – сухо ответил Калинкин. – Прогулки, брат ты мой, хороши, когда есть теплая крыша над головой.

– И скажу, – не смутился Лева. – Будьте уверены.

Однако положение их не прояснилось ни в этот день, ни на следующий. Их кормили, поили киселем, каким-то взваром, перевели в более теплую и уютную комнату, предлагали провести экскурсию, предлагали порубить дров, если они хотят, но они не захотели, заставляли опять перетаскивать тяжелые вещи возле трапезной (пришлось согласиться), наконец принесли почитать богоугодные книги.

Вечером второго дня Калинкин читал Петьке вслух молитвослов, и Лева, засыпая под мерный звук его голоса, подумал, что, в общем-то, все и так хорошо, хотя и непонятно, – собственно, они и приехали сюда за этим, а не зачем-нибудь другим: просто жить.

Просто жить, и все.

* * *

Наконец, на третий день их повели к матери Александре.

Комната оказалась довольно теплой и темной, в углу стоял стол с телефоном, и больше мебели не было – одни иконы.

– Здравствуйте, – сказал мать Александра, – нежданные гости. Дайте вас рассмотреть.

Они поздоровались и несмело сели – Петька плюхнулся на колени к Леве, потому что третьего стула в комнате не было. Сама мать Александра сидела снова в каком-то огромном кресле, с подлокотниками и, видимо, с подушечкой. Ее узкое сухое лицо (не круглое и не симпатичное) с большими глазами, излучающими в темноте неяркий, но все же ощутимый свет, Лева разглядел плохо. Как-то робел разглядывать. Ждал приговора.