улыбке, но мысль о предстоящем ему действе заставила придать лицу смиренное выражение. Сейчас в трапезной — никого, помешать ему некому. Он ощупал рукав рубахи: вон она, отрава, уже много дней сидит там и ждёт своего часа. Дождалась наконец-то!

Они вошли в трапезную. Старший повар, увидев, что один из его лучших помощников вернулся в обществе митрополита, улыбнулся многозначительно: шустрит Ивашка, уже с Дионисием знается. Сразу видно — высоко взлетит! Вышел повар к митрополиту:

— Отец Дионисий, горячее не готово ещё…

Не дал ему Дионисий договорить, перебил:

— Бог знает, чем кормить верных слуг своих. Пусть отрок принесёт, а холодное или нет — неважно то.

Снова многозначительно посмотрел повар на Ласло: уже лично митрополиту прислуживает. Того и гляди, придётся кланяться вчерашнему Ивашке, что ещё недавно при поварне дрова колол да репу чистил.

Взял Ласло на поварне миску с холодной полбой, отнёс митрополиту. И можно было вроде всыпать туда отраву, благо у повара своих забот хватает, не смотрит за митрополи-товым прислужником. Но не смог Ласло, не смог! Казалось бы, чего проще: насыпь да перемешай, чтобы порошок ядовитый поверх разваренной крупы виден не был. Но ёкнуло что-то в груди — не страх, нет. Другое что-то. Вот сейчас отнесёт он кашу, отравой сдобренную, поест человек и до завтра не доживёт. И почему-то показалось это Ласло таким невероятным, таким немыслимым и невозможным, что не смог он. Прошла рука вдоль рукава, ощупав пришитый внутри кисет — и всё. Не стал он травить русского митрополита. Если уж действительно достоин он смерти — пусть Бог сам его и прибирает. А он, Ласло, не может этого сделать. И не сделает.

Пока Дионисий ел полбу, принёс Ласло ему кувшин с душистой травяной настойкой. Такой душистой, что запах от любого яд перебьёт — и не почувствуешь. Хотя у брата Гийома такая отрава, что её и перебивать не надо — без запаха и вкуса. Вздохнул Ласло, возвращаясь из трапезной.

Единственная возможность была, и ту он не использовал. Пусть живёт Дионисий, пусть живёт. А ему надо уходить.

В каморке, что делил Ласло ещё с тремя поварятами, скинул он свои приметные рубаху с кафтаном и обрядился в прежнюю одежду. Собрал котомку, перекинул через плечо, размышляя, как будет оправдываться перед братом Гийомом и отцом Антонио. Наверно, надо будет сказать, что под присмотром был и едва сбежал, чтобы не разоблачили. Он вышел из своей каморки и направился к выходу из поварни.

— Ивашка! — раздался откуда-то издалека рёв старшего повара. — Бегом в трапезную, митрополит Дионисий тебя требует!

Он ускорил шаг, почти побежал. Вот и дверь, что ведёт в кремлёвский двор. Надо, наверное, через Тимофеевские ворота[204] уходить. Они и рядом, и затеряться в Заречье просто. Снаружи, сбоку, кто-то шагнул в дверной проём, и Ласло с размаху влетел в крепкого, выше среднего роста человека, одетого хоть и не по-боярски, но богато. И шамшир — знакомый, уже виденный им в любекской таверне, болтается на левом боку. Истома крепко схватил его за шиворот, улыбнулся — да так, что у Ласло от макушки до копчика словно стадо муравьёв пробежало:

— Вот ты и попался мне, отрок.

Оскалился Ласло: не ожидал такого, когда казалось, ещё чуть-чуть, ещё совсем немного — и уйдёт он из Москвы, так и не совершив злодеяния, какое он теперь совершенно точно совершить не сможет никогда — будь то митрополит или любой другой.

Но сейчас об ином думать надо, потому что ждёт его дыба и пыточные мастера — в этом он не сомневался.

Потому и ударил Истому сразу, пока тот не успел основательно скрутить его или крикнуть подмогу. Коленом в пах ударил — больнее удара не бывает, если точно попадёшь. Застыл Истома, побелел лицом, рука разжалась сама собой, опустился на корточки невольно. Теперь у Ласло есть время — немного, — пока он оклемается и бросится вдогон.

Выскочил венгр из поварни, огляделся. Народ по Кремлю ходит — деловито, но без суеты. И ему так же надо. Пошёл он — вроде не быстро, но и не медля, к Тимофеевским воротам. За время, пока он при поварне обитал, нередко доводилось ему проходить здесь, поэтому и всем стрельцам, что на стражу сюда отряжали, лицо его примелькалось. Удивились только — отчего не в кафтане да не в нарядной рубахе.

А там — направо от ворот, через наплавной мост — и в Заречье. Слобода большая, путаная, затеряться легко. Погоня пока ещё все закоулки обшарит — он и из Москвы к тому времени уйдёт, и розыск пустит по ложному следу.

Когда Истома пришёл в себя и доложил о том, что случилось, в погоню отрядили две сотни стрельцов, гонцы поскакали на все московские заставы с описанием беглеца. Но всё было тщетно, Ласло так и не поймали. Каморку, где жил венгр, обыскали, нашли брошенную одежду, а в рукаве рубахи — кисет с порошком. Для каких целей тот кисет с неизвестным порошком впотай пришит, любому ясно. Боярин Иван Воронцов, голова Разбойного приказа, посмотрел внимательно, понюхал и осторожно, не прикасаясь к порошку, завязал кисет и взял с собой — разбираться. Несколько лет боярин жил по посольским делам в Литве и Швеции и о ядах европейских был наслышан.

Ласло догнал брата Гийома через день, когда тот ещё не добрался до назначенного для встречи места. Хотя венгр и сделал большой крюк, молодость и избыток силы позволили ему двигаться куда быстрее, чем старый иезуит. Посовещавшись, они решили выбираться из Русского царства порознь. Так было удобнее, ведь наверняка на каждой заставе стражники в самое ближайшее время будут извещены об их бегстве. И слишком приметны они, слишком бросаются в глаза. Но только когда идут вместе. А врозь — да мало ли кто шляется по русским дорогам — сейчас, когда страна разорена и ещё не отошла от войны!

Но путь на запад оказался всё же непростым, и четыреста вёрст до рубежа русских владений каждый из них шёл несколько месяцев, обходя стрелецкие заставы и сбивая со следа пронырливых ищеек боярина Ивана Воронцова: то прячась в лесной чаще, то прикидываясь по привычке паломником, а то и нанимаясь к крепкому хозяину батраком. Только к концу лета сумели они добраться до Рима.

Брат Гийом вернулся в Равенну и продолжил обучение новициев. Больше он заданий Святого престола не выполнял и в Рим его не звали. Умер коадъютор спустя двадцать два года, окружённый почётом и заботой монахов.