И Бюва, вынув из своего ящика сверток бумаг, нахлобучил на голову шляпу, схватил трость и, даже не обернувшись, вышел из комнаты с величественным видом, который придавало ему отчаяние.

— Знаете, куда он идет? — спросил служащий, очинявший перо.

— Нет, — ответил Дюкудре.

— Пошел небось играть в шары на Елисейские поля или на Поршерон.

Но служащий ошибся: Бюва не отправился ни на Елисейские поля, ни на Поршерон.

Он отправился к Дюбуа.

— Господин Жан Бюва! — доложил лакей.

Дюбуа вытянул свою змеиную головку и не без труда разглядел за широкой фигурой лакея, заполнявшего собой весь дверной проем, толстенького человечка с бледным лицом и дрожащими коленками, который покашливал, чтобы придать себе побольше уверенности. С первого взгляда Дюбуа понял, с кем имеет дело.

— Пусть войдет, — сказал Дюбуа.

Лакей отошел в сторону, и Жан Бюва показался на пороге.

— Входите же, входите, — сказал Дюбуа.

— Вы мне оказываете большую честь, сударь, — пробормотал Бюва, не двигаясь с места.

— Закройте дверь и оставьте нас, — сказал Дюбуа лакею. Лакей повиновался. Дверь, неожиданно ударив Бюва по спине, подтолкнула его вперед. С секунду он нетвердо держался на ногах, а потом опять застыл в полной неподвижности, не сводя с Дюбуа удивленных глаз.

И в самом деле, у Дюбуа был довольно странный вид. Верхнюю часть своего архиепископского облачения он успел уже снять, поэтому он был в рубашке, черных штанах и лиловых чулках. Это зрелище совершенно обескуражило Бюва, ибо он увидел, вопреки своим ожиданиям, не министра и не архиепископа, а какое-то странное существо, более похожее на орангутанга, чем на человека.

Дюбуа уселся в кресло, закинув ногу на ногу и обхватил колено руками.

— Ну, сударь, — сказал он, — вы желали со мной поговорить? Я к вашим услугам.

— Простите, сударь, — сказал Бюва, — я хотел видеть господина архиепископа Камбрейского.

— Это я и есть.

— Как, это вы, монсеньер! — воскликнул Бюва, схватившись обеими руками за шляпу и кланяясь до земли. — Соблаговолите простить меня, но я не узнал ваше преосвященство. Правда, я впервые удостоен чести вас видеть. Однако по вашему… хм… по вашему величественному виду… хм-хм!.. мне следовало бы догадаться…

— Как ваше имя? — спросил Дюбуа, прерывая лепет Бюва.

— Жан Бюва, ваш покорный слуга.

— Кто вы такой?

— Служащий королевской библиотеки.

— И вы пришли мне сообщить какие-то секретные сведения относительно Испании?

— Видите ли, в чем дело, монсеньер: поскольку служба не занимает всего моего времени, я могу по своему усмотрению располагать четырьмя часами утром и шестью — после обеда. А так как Бог наградил меня очень красивым почерком, то я беру работу на дом.

— Понимаю, — сказал Дюбуа. — Вам дали для переписки подозрительные бумаги, и вот вы мне их принесли, не так ли?

— Да, они в этом свертке, монсеньер, в этом свертке, — сказал Бюва, протянув Дюбуа пакет.

Дюбуа одним прыжком оказался около Бюва, взял сверток, сел за письменный стол и, в одно мгновение разорвав бечевку и обертку, принялся разглядывать бумаги.

Первые строчки, которые он прочел, были написаны по-испански. Но так как Дюбуа дважды ездил с миссией в Испанию, он немного болтал на языке Кальдерона и Лопе де Вега и поэтому сразу же увидел, какую важность имели эти бумаги. И в самом деле, здесь были ни больше ни меньше, как протест дворянства, список офицеров, готовых поступить на службу к испанскому королю, и манифест, сочиненный кардиналом де Полиньяком и маркизом де Помпадуром и призывающий все королевство к восстанию. Все эти документы были адресованы непосредственно Филиппу V, и к ним была приложена записка, написанная, как Дюбуа понял по почерку, рукой де Селламаре, в которой королю сообщалось, что заговор близится к развязке, что де Селламаре будет день за днем сообщать его величеству обо всех мало-мальски значительных событиях, могущих как-либо повлиять на ход подготовки восстания. И в дополнение ко всему здесь был пресловутый план заговора, с которым мы уже ознакомили читателей и который, по недосмотру оказавшись в числе бумаг, переведенных на испанский, вызвал такой страх у Бюва.

Вместе с планом лежала его копия, написанная красивым почерком Бюва и прерванная на словах:

«Действовать таким образом во всех провинциях…»

Бюва с тревогой следил за выражением лица Дюбуа.

Он увидел, как удивление сменилось радостью. Затем лицо архиепископа стало непроницаемым. Читая документы, Дюбуа беспрестанно менял позу, кусал губы, пощипывал себя за нос. Однако по этим признакам Бюва все же не мог понять, какое впечатление произвели на архиепископа доставленные им бумаги. Когда Дюбуа закончил чтение, его лицо осталось для Бюва таким же загадочным, как и испанские тексты, которые он переписывал.

Что же касается Дюбуа, то он прекрасно понимал исключительную важность тайны, ключ к которой дал ему этот писарь, и теперь думал лишь о том, как бы выудить из него побольше сведений. Вот что, собственно, скрывалось за этими беспрестанными изменениями позы, покусыванием губ и пощипыванием носа. Наконец Дюбуа, видимо, принял какое-то решение, ибо лицо его вдруг озарилось приветливой улыбкой, и, обернувшись к Бюва, все еще почтительно стоявшему в стороне, он сказал:

— Что же вы не присядете, дорогой господин Бюва?

— Благодарю вас, монсеньер, — весь дрожа, ответил Бюва, — я не устал.

— Простите, — возразил Дюбуа, — но я вижу, что у вас дрожат колени.

И в самом деле, с тех пор как Бюва прочитал протокол пыток Ван ден Эндена, его ноги не переставали трястись мелкой нервной дрожью, как у собак, перенесших чумку.

— Дело в том, монсеньер, — сказал Бюва, — что вот уже два часа, как я едва держусь на ногах. Сам не пойму, что со мной случилось.

— Так сядьте же поскорей и давайте поговорим, как добрые друзья.

Бюва посмотрел на Дюбуа с таким изумлением, что в другое время архиепископ, встретив подобный взгляд, не смог бы удержаться от смеха. Но тут Дюбуа сделал вид, что не замечает удивления своего собеседника, и, придвинув стоявший неподалеку стул, жестом повторил свое приглашение.

Отказаться было невозможно. Шатаясь, Бюва подошел к стулу и сел на самый краешек. Положив шляпу на пол, зажав трость между коленями и опершись руками на набалдашник, он застыл в ожидании. Очевидно, ему было нелегко все это проделать, так как лицо его из мертвенно-бледного стало пунцовым,