Важнейшим фактором, заставившим меня прийти к такому выводу, был фактор времени. За исключением Паулы Анны Бруннер, время гибели которой так и не было точно установлено, все остальные были убиты ночью. И у меня не было оснований предполагать, что разыскиваемый мною преступник столь решительно изменил modus operandi. Тело было обнаружено, когда часы пробили три, а значит, убийство было совершено практически в середине дня. Вторым возникал вопрос о том, где было найдено тело. Даже я, человек, не очень хорошо знакомый с географией Кенигсберга, понимал, что Штуртенштрассе — одна из самых оживленных улиц города, ведущая к рыбному рынку. Все остальные убийства совершались в местах уединенных и глухих. И вновь с единственным исключением — Паулу Анну Бруннер убили в общественном парке, правда, безлюдном. Неужели убийца, за которым я охотился, пошел на такой бессмысленный риск, совершая преступление на Штуртенштрассе, где его легко могли заметить и узнать?

— У вас есть какие-либо предположения относительно того, кем является жертва? — спросил я, повернувшись к солдату. — Или того, что послужило причиной смерти?

Он отрицательно покачал головой.

— Это мужчина, сударь, но мы близко к нему не подходили. Нам приказано ни к чему не прикасаться, если найдем труп.

Я отвернулся, удовлетворившись его ответом.

— Направляясь домой, вы ведь проезжаете по Штуртенштрассе, Иоганн?

— Да, сударь, проезжаю, — ответил он.

— С вашего позволения, — обратился я к профессору Канту, — я отправлюсь с вами в экипаже. Иоганн высадит меня в месте назначения.

Кант ничего не ответил и только молча облокотился на мою руку, когда мы выходили из комнаты. Во дворе случилось нечто неожиданное. Когда я помогал профессору сесть в карету, он внезапно схватил меня за рукав и притянул меня так близко к себе, что полями шляпы ударил меня по лбу.

— Неужели вы не понимаете? — прошипел он хриплым шепотом. — Я… я теряю контроль.

— Контроль, сударь? — переспросил я, озадаченный его словами. — Что вы имеете в виду?

Вместо ответа он погрузился в гробовое молчание. Иоганн запрыгнул в карету с тяжелым шерстяным пледом в руках и накрыл им колени хозяина. Кант, казалось, полностью отключился и взирал на меня как человек, увидевший призрака. Тот факт, что я в очередной раз, по его мнению, не сумел понять того, что обязан был понять, поверг его в глубочайшую депрессию.

— Его что-то испугало, сударь, — прошептал Иоганн.

— Давайте побыстрее отвезем его домой, Иоганн, — предложил я, лакей тем временем готовился сесть на козлы. — Я потом дойду до Штуртенштрассе пешком.

Я уселся на скамейку напротив Канта и, когда экипаж тронулся, не знал, говорить ли мне с профессором, чтобы успокоить его, или все-таки лучше сохранять молчание. Создавалось впечатление, что я нахожусь в комнате, предназначенной для бальзамирования, рядом с трупом умершего египтянина, которого предстояло мумифицировать. Профессор пребывал в состоянии полного оцепенения. За все время нашей поездки Кант не произнес ни единого звука. Подъехав к воротам, Иоганн спрыгнул на землю, привязал лошадь, и мы вместе помогли Канту выйти, а затем по садовой тропинке довели его до дверей дома.

— У него лихорадка, — прошептал Иоганн поверх поникшей головы профессора.

Канту отказали ноги, они, словно тряпичные, тащились за ним, а носки туфель цеплялись за плиты, которыми была вымощена тропинка.

— Давайте положим его в постель, — предложил я.

Кант был явно болен. Лицо его побледнело, дышал он тяжело. Создавалось впечатление, что силы оставили его, а жизненная энергия полностью иссякла.

Мы провели его по прихожей, а затем буквально внесли по лестнице на второй этаж в его кабинет. Иоганн — настоящий силач, и, конечно, без него мне было бы трудно справиться. Кроме Канта, ему еще пришлось тащить большой и тяжелый фонарь. При других, более благоприятных обстоятельствах то, что мне было дозволено войти в sancta sanctorum профессора Канта, в его личный кабинет, соединенный со спальней, стало бы поводом для ни с чем не сравнимого восторга. Ни один из его друзей и биографов не удостаивался подобной привилегии. Несмотря на то что все мои усилия и внимание были сконцентрированы на том, чтобы с ним ничего не случилось, я не смог не бросить несколько любопытных взглядов вокруг. Комната была намного меньше, чем я предполагал. Точнее всего ее можно было бы назвать «монашеской кельей». У одной стены стояла узкая кровать, у другой — комод, а у третьей — крошечный письменный стол и стул. Четвертую стену практически полностью занимало окошко, напоминавшее длинную бойницу и выходившее на палисадник за домом. Все здесь производило впечатление здорового, разумного и в высшей степени функционального, и я был почти до слез тронут при мысли, что многие монументальные труды, включая его последний, еще сокрытый от всех трактат, писались Кантом за этим столом.

В то же самое время мое благоговение было нарушено странным запахом, который наполнял комнату. На него нельзя было не обратить внимания. Узкое окно, выхолившее в палисадник, располагалось слева от меня и, по-видимому, никогда не открывалось. Воздух в помещении был спертый и отдавал плесенью, так, словно потолок, пол и мебель были заражены древоточцем или сухой гнилью. Атмосфера комнаты была пропитана ароматами старости и давно не проветривавшегося постельного белья. Я не смог проигнорировать этот специфический едкий запах. Без сомнения, Иоганн добросовестно выполнял свои обязанности и заботился о хозяине, но про себя я пожелал ему почаще наведываться в прачечную и заниматься уборкой дома. И тут вспомнил, что все другие комнаты в особняке всегда идеально чисты. Я подумал, что, уходя, должен обязательно сделать ему замечание относительно содержания помещений на втором этаже. Впрочем, вначале следует уложить Канта в постель. Когда свет фонаря упал на подушку, на ней вдруг задвигалось и рассыпалось какое-то бледно-серое облако.

— Что там такое, на кровати? — прошептал я, тяжело дыша. Мне нелегко далось восхождение по узкой лестнице с практически неподвижным телом на руках.

— Блохи, сударь, — спокойно ответил Иоганн.

Я вспылил:

— Неужели вы не понимаете, что вредных насекомых необходимо уничтожать?!

— Хозяин не позволяет, сударь, — вежливо ответил лакей. — У профессора есть собственный метод их отпугивать. Он не всегда срабатывает, но профессора невозможно переубедить.

Два года назад у нас дома была такая же проблема. Блохи наводнили все спальни и превратили нашу жизнь в настоящий ад до тех пор, пока Лотта не отыскала решения. На два дня и две ночи она оставила на лестнице овчину, затем скатала ее и сожгла в саду подальше от дома. Они с детьми с огромным наслаждением наблюдали за тем, как прыгали в языках пламени бедные блохи, лопаясь с громким потрескиванием, не в силах спастись от неминуемой гибели.

— Это, пожалуй, единственное, о чем у нас с ним возникают споры, — продолжал Иоганн. — Он заявляет, что отсутствие воздуха и света неизбежно их всех уничтожит, и потому приказал мне опечатать окно. Мартин Лямпе твердо верил в правоту профессора. У меня создается впечатление, что он постоянно здесь присутствует. А иногда кажется, что он вообще не уходил отсюда. Я уж и не припомню, сколько раз профессор называл меня его именем.