к точке спокойствия и неподвижности. Это внушало надежду на будущий год, на то, что все так и будет продолжаться.

Она не подняла взгляд, когда Дэмиэн вошел в комнату. Закончив пьесу, он пытался как-то заново обрести Стефани – говорить с ней, иногда обнимать, присутствовать по-настоящему, снова участвовать в жизни детей. Но в ней еще оставалась некая холодность. В доме пахло теплой, недавно приготовленной едой: лазаньей, помидорами. Обычно Стефани делала коллаж в декабре, в дни между Рождеством и Новым годом.

– Рановато ты, – заметил Дэмиэн.

– Знаю. Просто захотелось.

В качестве центрального элемента была выбрана фотография детей, снятая весной в Стоунхендже.

– Не помню эту. – Дэмиэн подошел поближе, заглянул Стефани через плечо.

– Тебя там не было, – ответила она. – Мы в то утро поругались возле дома, помнишь? Так что я повезла их одна. Мы там, кстати, замечательно провели время.

Дэмиэн тоже уселся за стол, и она спросила про Майкла. Дэмиэн рассказал. Он больше не хотел ни о чем лгать. Он собирался рассказать обо всем, что ей следует знать, потому что она сильная и добрая. Она была вратами в мирную страну. Дэмиэн ощущал это, идя к дому, идя по дорожке к двери, открывая дверь. Она была – дом, то место, где ты останавливаешься, чтобы просто быть.

– Они расстались? Но почему?

Как ей объяснить? Тот снег в феврале, черное лавровое дерево, сигареты, а потом ночь в Андалусии, огромное разочарование, воздушный шар опускается, тонет, обращается в ничто.

– В машине их разрыва была одна деталь… И этой деталью… как мне кажется…

Стефани смотрела на него, и в ее глазах было что-то такое – смесь радости и беспокойства, всплеск гордости, чувства собственной правоты. Она не дала ему договорить:

– Они пытаются все уладить? Это необходимо, ради детей.

И она вспомнила о листовках семейных психотерапевтов, которые подобрала в январе вместе с листовками терапевтов по работе с утратой. Показывать их мужу Стефани не стала. Ей тогда не хотелось этого делать, эти листки казались бесполезными, нагоняли тоску, но все-таки на всякий случай она сохранила их. Стефани покосилась на комод, пытаясь припомнить, в каком ящике они лежат. Потом ее взгляд снова обратился к фотографиям на столе: теперь она смотрела на них по-новому.

– Вот зачем люди женятся, – произнесла она. – Когда вы женаты, уйти труднее. Вы повязаны друг с дружкой.

– Значит, так ты на это смотришь?

– А ты разве не так?

– Нет.

Дэмиэн взял один из снимков. На нем они были вдвоем, еще до свадьбы. Снято в Лондоне – в Камдене, близ канала.

– Ну и старье, – заметил он. – Смотри, как мы молодо выглядим.

– Ну, мне не удалось найти наши с тобой совместные фотографии поновее. В этом году таких, разумеется, нет. Если только у тебя в телефоне. В своем я не нашла.

– Это был трудный год.

– Думаешь?

Они стали составлять коллаж вместе, и был момент, когда Стефани подняла взгляд, посмотрела в сад и под столом положила руку себе на живот. Ей хотелось кое-что сказать. Правда, срок был еще ранний и вообще-то она собиралась повременить, но, возможно, сейчас как раз подходящее время. Она уже решила, что все будет в порядке – с ним ли, без него ли.

– Что такое? – спросил Дэмиэн, заметив, что она изучающе глядит на него.

Ее взгляд потеплел. Она улыбнулась, но снова опустила глаза. В другой раз. Скоро. Пусть эта жизнь немного подрастет – независимо от того, что там снаружи.

– А у тебя есть фотография с отцом? – спросила она.

Позже, когда она вставала из-за стола, зацепилась за ножку стула. Он подошел к ней, чтобы помочь, ощутил аромат ее ярких волос. В этот миг она казалась такой красивой.

15

По ту сторону реки

Через реку – на север. Реку, которая течет сквозь сердце города. Реку столетий, реку черных и белых историй. Путь с юга. Через реку, что разделяет разделенное. Переехать реку в красной «тойоте», навстречу шпилям Парламента, оставив позади огромный медленный Лондонский глаз, который едва движется, когда сидишь внутри его. Реку с тихими арками мостов, с трепетом воды под ними; деревьями на набережной за твоей спиной и птицами, воспаряющими ввысь.

Вперед – к Виктории, вдоль высокой стены Букингемского дворца, к реву Гайд-парк-Корнер, к дорогущему уголку Найтсбриджа, мимо, съехать с кругового перекрестка, по Парк-лейн, на север. Мелисса ехала проведать мать. Дети сидели сзади, Блейк слева, Риа справа. На пассажирском сиденье лежал пакет с фруктами (манго, яблоки, дыня) и охапка розовых роз (Элис любила розовое). Мелисса свернула на Норт-Кэрридж-драйв близ Мраморной арки, и они помчались мимо Гайд-парка, мимо дикой травы и воскресных бегунов, вдалеке виднелось озеро Серпентайн, а вокруг него – призраки летних роллеров, выводивших дуги вокруг столбиков. Теперь на лужайках и дорожках блестело холодное декабрьское солнце. Деревья избавились от надоевших им афропричесок, сбросили кудряшки, остались лишь корни, коричневые и нагие среди аскетичной зимы. Дальше путь лежал через забитый транспортом Бейсуотер, на северо-запад, к Килберну, где поджидала Элис в своей розовой квартире, в своей домашней шапочке и дашики, в кардигане и тапочках, и спросила: «Это ты?» – когда Мелисса позвонила в домофон, и спустилась вниз открыть дверь, стискивая в пальцах свою трость. Вот и она, морщинистая женщина в чужой стране, и в то же время в родном доме для своих детей, когда они больше всего в нем нуждаются.

Сюда-то и пришла Мелисса, когда все стекла осыпались и сфинкс лишился носа. Она явилась одна, с чемоданом, и прожила тут неделю. Вот куда ты приходишь, когда ты заблудился, когда чувствуешь, что никогда не найдешь нужное тебе место. Ты отправляешься в изначальное место, в изначальную страну, к этим тюлевым занавескам и особенной еде, к этой надежной и гостеприимно распахнутой двери. Ты ложишься. Ешь. Слушаешь Элис. И ты знаешь, что этот дом не рухнет. Этот дом надежен и крепок, он выстроен из кирпича, и волк не придет и не сдует его.

– Ты постриглась! – воскликнула Элис. – Зачем ты постриглась? Получилось слишком коротко!

– Ну, не так уж коротко, – возразила Мелисса, касаясь затылка.

Было правда коротко. Недавно она зашла в парикмахерскую и обкорнала свою афро. Теперь она приглаживала волосы гелем, что придавало ей мальчишеский вид в духе 1920-х: новая прическа, новая она, с проседью. Кроме того, на прошлой неделе она прошлась с Хейзел по магазинам на Карнаби-стрит, ныряя в наряды, снова ощущая и жизнь, и текстуру. Она купила там пончо, в котором сегодня и приехала.

– Очень мило выглядишь. – Элис улыбнулась, хотя терпеть