Не дождавшись ответа, Щукин продолжил:

– Большевики уверены, что мы проиграли. Их контрразведка переходит от обороны в наступление. К нам пытаются заслать агентуру для работы не только здесь, сейчас, но и с дальним прицелом, для работы в условиях эмиграции. Уваров для этих целей – идеальная фигура.

– Я думал об этом, Николай Григорьевич, но Уварова я все же исключаю…

Щукин внимательно посмотрел начальнику контрразведки в глаза:

– Я научен горьким опытом. В свое время у меня несколько раз закрадывались сомнения по поводу капитана Кольцова, но я отбрасывал их как несостоятельные.

– Полноте, Николай Григорьевич! Не казнитесь! Случай с Кольцовым – исключительный.

Но Щукин не оттаял.

– Обжегшись на молоке, дую на воду. Во всяком случае, это лучше, чем обжечься снова…

– Согласен. Но вернемся к Уварову. – Татищев встал из-за стола. – Вы хотите на какое-то время припрятать его? Я правильно понимаю?

– Да. Он не должен ни с кем общаться еще неделю, быть может, чуть больше.

– Хорошо, держите его у себя, – согласился Татищев. – Но ни в коем случае не в камере, конечно. – И затем резко вскинул голову. – Но – письмо баронессы? Как вы объясните главнокомандующему, каким образом оно попало к нам? А второй документ?

– Мы их пока не покажем барону. Я имею в виду, пока не будет исполнен приговор в отношении капитана Кольцова. Лишь после этого мы выпустим Уварова.

– Но как только мы отпустим Уварова, главнокомандующий потребует встречи с ним.

– Да, конечно. Но Уваров неглуп. Он будет безмерно рад, что мы поверили в его невиновность и полностью реабилитировали. – Щукин помолчал, словно мысленно выстраивал логическую цепочку. – После исполнения над Кольцовым приговора суда Уваров явится к барону Врангелю, передаст ему оба пакета и расскажет о том, что баронесса Врангель уже давно находится в Гельсингфорсе…

– Барон поставлен об этом в известность.

– Тем лучше. Словом, Уваров может докладывать все, что ему вздумается, только… только пусть сдвинет сроки своего возвращения в Крым. Об этом мы его очень попросим… Вина Уварова в том, что он не опоздал, князь. Заодно облегчим задачу для главнокомандующего. Ему не придется отпускать на волю большевистского разведчика, поскольку большевистский разведчик к тому времени уже будет мертв.

Много повидавший на своем веку князь Татищев смотрел на полковника Щукина с удивлением.

– Но ведь вы рискуете, Николай Григорьевич! Я только не понимаю – зачем? – И вдруг его «осенило». – Нет, кажется, понимаю. Вы хотите иметь гарантию, что навсегда избавились от человека, грубо и безжалостно вторгшегося в вашу жизнь, в вашу семью, принесшего вам неприятности и позор. Извините, что называю вещи своими именами.

– Нет! – отрицательно покачал головой Щукин.

– Но тогда что вам до него?

– Я просто не хочу идти на поводу у чекистов, моя обязанность – разрушить их планы. Они талантливо разработали операцию по освобождению Кольцова, а мы должны им все это поломать. Кроме того, профессия контрразведчика обязывает меня смотреть вперед. Война с большевиками, Александр Августович, вопрос не месяцев – это годы, а может быть, десятилетия, и наша с вами задача готовиться к этому. Кольцов даже среди агентов высокого класса фигура незаурядная. Он – разведчик новой формации. Сильная личность. Отлично знает нас и наши методы работы. Он опасен и сейчас, и в будущем. Вы разделяете мою точку зрения, полковник?

– Да. Кольцова вы не переоцениваете. Других таких в большевистской разведке нет.

– Увы, тут вы ошибаетесь. Как ошибался я.

Щукин откинулся на спинку кресла и какое-то время задумчиво смотрел на Татищева. Потом продолжил:

– Да-да. Наша ошибка, как и многих других, заключается в том, что мы недооцениваем большевиков. Мы с вами работаем в контрразведке со времен японской войны, у нас есть специальное образование, мы – профессионалы с многолетним опытом работы. А у Дзержинского? Тоже, представьте себе, работают профессионалы. Профессиональный революционер, поверьте мне, стоит нескольких профессиональных работников охранки. Эти люди многие годы провели в подполье и в ссылках. Они боролись против нас, против агентуры третьего управления – и зачастую побеждали. – Щукин усмехнулся. – Уваров рассказывал, что с ним несколько раз беседовал следователь по фамилии Отто. Граф, конечно, не мог знать, что собою представляет его собеседник. А между тем это удивительный человек. Мне приходилось с ним сталкиваться. У Эдуарда Морицевича Отто партийная кличка – Профессор. По крайней мере, я его знал под этой кличкой. В девятьсот пятом году он заведовал тайной динамитной лабораторией, снабжал бомбами рабочие дружины. Был схвачен. Вот тогда я с ним и познакомился. Но вскоре он бежал из-под ареста и возглавил подполье. Вновь был арестован и приговорен военно-полевым судом к смертной казни. Подготовил и совершил неслыханно дерзкий побег из одиночной камеры. И вот теперь такой человек работает в Петроградской Чека. Что вы скажете?

Татищев лишь вздохнул.

– Я хочу, чтобы хоть один такой человек ушел с нашего пути, – сказал Щукин.

– Пожалуй, вы правы, – согласился Татищев.

Когда полковник Щукин покинул кабинет, Татищев еще какое-то время неподвижно сидел за столом, вновь и вновь анализируя последние события. Пакеты, о которых шла речь, лежали в его сейфе, и он в любое мгновение мог предъявить их Верховному.

К радости его, ни в письме баронессы к сыну, ни в предложении об обмене Кольцова не оказалось и намека на причастность контрразведки, штабс-капитана Гордеева и капитана Селезнева к событиям, имевшим место в Петрограде.

О характере этих событий Татищев достаточно понял из тех строк письма баронессы, в которых она сообщала Врангелю, что на нее было совершено покушение, что в последний миг от верной смерти ее спасли чекисты и что покушавшиеся убиты… Это означало, что штабс-капитан Гордеев, не использовав тот самый последний миг, погиб и, значит, для него, Татищева, уже не опасен. Судя по всему, ничего не знал о миссии Гордеева и подпоручик Уваров. Все это настраивало на оптимистический лад, и Татищев опять решил рискнуть, попридержав Уварова ровно до тех пор, пока не будет казнен приговоренный к смерти Кольцов.

На улице Никольской, между двумя массивными каменными домами, стоял легкий, почти игрушечный павильон с большими окнами – «Фотография Саммера». Саммер с начала революции находился в Париже и успел там уже прославиться своими фотопортретами, но прежняя вывеска сохранилась: название фирмы гарантировало качество работ!

Красильников деловито поднялся по деревянным ступеням в просторный, переполненный солнцем павильон с холщовыми задниками на стенах, изображавшими закатное море и пальмы.

У большого трюмо готовились к съемке дама и офицер: дама взбивала перед зеркалом и без того пышную прическу, офицер поправлял безукоризненный пробор. За ними терпеливо наблюдал высокий черноволосый парень, стоящий возле громоздкого деревянного ящика-фотоаппарата.