- Что? Этого вы не ожидали?

Он обратил на нее не больше внимания, чем если бы был каменным.

- Говори, говори, - хриплым голосом сказал он мальчику.

- Когда старая дама увидела, что молодая смотрит на нее из окна, она опять постучала, а когда никто не пришел, она взяла серп и стала смотреть на него, а потом положила и стала смотреть на ежевичные ветки, а потом ушла и прямо пошла по вереску туда, где я был, и она очень громко дышала - вот так. Потом мы пошли вместе, она и я, и я говорил с ней, и она поговорила со мной, по немного, потому что не могла хорошо дышать.

- О! - тихо простонал Клайм и опустил голову. - Говори еще, - сказал он.

- Она не могла много говорить и не могла идти, и лицо у нее было у-у какое странное!

- Какое у нее было лицо?

- Как теперь у вас.

Женщина посмотрела на Ибрайта и увидела, что лицо у него белое как полотно и покрытое холодным потом.

- Пожалуй, есть в этом смысл, а? - вкрадчиво сказала она. - Что вы теперь о ней думаете?

- Молчать! - яростно сказал Клайм. Он повернулся к мальчику: - И тогда ты оставил ее умирать?

- Нет, - быстро и сердито вмешалась женщина. - Он не оставил ее умирать. Она сама его отослала. Кто говорит, что он бросил ее, говорит неправду.

- Не беспокойтесь об этом, - выговорил Клайм дрожащими губами. - То, что он сделал, это пустяки по сравнению с тем, что он видел. Дверь была заперта, ты говоришь? Дверь заперта, а она смотрела в окно? Господи боже мой! Что это значит?

Ребенок попятился, оробев под взглядом своего допросчика.

- Он так говорит, - сказала его мать, - а Джонни богобоязненный мальчик и никогда не лжет.

- "Отвергнута родным сыном!" Нет, клянусь тебе, мама, это не так! Не твоим сыном, а этой... этой... этой... Так дай же бог, чтобы все убийцы получили возмездие, какого заслуживают!

С этими словами Ибрайт ушел из домика на взгорье. Зрачки его глаз, устремленных в пустоту, слабо светились каким-то ледяным светом, рот приобрел ту складку, которую художники иногда с большей или меньшей долей изобретательности придавали изображеньям Эдипа. Он был в том состоянии, когда возможны самые безумные поступки. Но они не были возможны здесь. Вместо бледного лица Юстасии и смутной мужской фигуры перед ним были невозмутимые просторы вересковой пустоши; она, вытерпев непоколебимо гигантский натиск столетий, одним своим древним морщинистым ликом сводила к ничтожеству все самые неистовые волнения отдельного человека.

Огромное бесстрастие всего окружающего проникло даже в сознание Клайма во время его стремительного возвращения в Олдерворт. Однажды он уже испытал на самом себе это подавление страстного неодушевленным, но там дело шло о страсти много более приятной, чем бушевавшая в нем сейчас. Это было в тот вечер, когда, расставшись с Юстасией, он стоял у края пустоши, где за гранью холмов открывалась влажная, плоская, немая низина.

Но он отбрасывал все такие воспоминанья, и снова шел вперед, и очутился наконец перед своим домом. Шторы в спальне Юстасии еще были задернуты, - не в ее обычае было вставать так рано. Живого возле дома был только одинокий дрозд, который на каменной плите крыльца расклевывал маленькую улитку себе на завтрак, и стук его клюва казался громким среди окружающей тишины. Но, подойдя к двери, Клайм обнаружил, что она не заперта, - очевидно, служанка Юстасии уже встала и чем-то занималась на задах усадьбы. Ибрайт вошел и прямо направился в комнату жены.

Должно быть, шум его шагов разбудил ее, потому что, когда он отворил дверь, она стояла в ночной сорочке перед зеркалом, прихватив одной рукой концы своих кос и намереваясь завернуть их в узел на голове, прежде чем приступить к дальнейшему утреннему туалету. Юстасия была не из тех женщин, которые спешат первыми заговорить при встрече, и она, - даже не повернув головы, предоставила Кяайму молча пройти через комнату. Он подошел к ней сзади, и она увидела в зеркале его лицо. Оно было серое, как пепел, осунувшееся, страшное. Вместо того чтобы сразу с тревогой и сочувствием повернуться к нему, как даже Юстасия, столь сдержанная в выражении супружеских чувств, сделала бы в прежние дни, до того как обременила себя тайной, она осталась неподвижной, глядя на него в зеркало. И пока она смотрела, истаял светлый румянец, которым тепло и крепкий сон окрасили ее щеки и шею, и мертвенная бледность перекинулась с лица Клайма на ее лицо. Он стоял так близко, что это заметил, и это его подстрекнуло.

- Ага, ты понимаешь, в чем дело, - глухо проговорил он. - Я вижу по твоему лицу.

Она отпустила волосы и уронила руку, и вся масса кудрей рассыпалась по ее плечам и по белой ткани рубашки. Юстасия ничего не ответила.

- Говори, - резко приказал он.

Она все еще продолжала бледнеть - теперь уже и губы ее стали так же бескровны, как и лицо. Она повернулась к нему и сказала:

- Хорошо, Клайм, я буду говорить с тобой. Почему ты вернулся так рано? Я могу что-нибудь сделать для тебя?

- Да, ты можешь меня выслушать. Но, кажется, моя женушка не совсем здорова?

- Почему ты думаешь?

- Твое лицо, дорогая, твое лицо. Или, может быть, это серый утренний свет стер все краски? Ну-с, а теперь я открою тебе секрет. Ха-ха!

- Перестань, это ужасно! - Что?

- Твой смех.

- Ну, так есть же и причины ужасаться. Юстасия, ты держала мое счастье в ладонях и, как злой демон, швырнула его оземь и разбила вдребезги!

Она отстранилась от зеркала, отступила на несколько шагов и посмотрела ему в лицо.

- Ты хочешь меня напугать, - сказала она со смешком. - Стоит ли? Я беззащитна и одна.

- Как удивительно!

- Что ты хочешь сказать?

- Времени у нас много, и я тебе объясню, хотя ты и сама знаешь. Мне удивительно, что в мое отсутствие ты одна. Да уж скажи лучше, где он сейчас, тот, кто был с тобой днем тридцать первого августа? Под кроватью? Или в дымоходе?

Дрожь прошла по ней, колебля легкую ткань рубашки.

- Я не помню так точно дней, - сказала она. - И не помню, чтобы кто-нибудь был со мной, кроме тебя.

- Это был тот день, - начал Ибрайт, и голос его стал громче и жестче, тот день, когда ты заперла дверь перед моей матерью и убила ее. Ох, нет. это слишком... Не могу! - На минуту он отвернулся и оперся на изножье кровати, потом снова выпрямился. - Расскажи, расскажи мне! Расскажи, слышишь? вскричал он, подавшись к Юстасии и хватая ее за свободные складки широкого рукава.

Этот жест и эти слова пробили ту внешнюю оболочку робости, в которую нередко облекаются натуры, по сути своей дерзкие и непокорные, - они достигли неподатливой сердцевины ее характера. Алая кровь залила ее лицо, ранее столь бледное.