Направление в санпропускник Чистополя

Отупение от усталости погасило первый порыв – уйти, не слышать, не видеть! За окном была ночь, ноябрь, мокрый снег. Вокзала, где можно было переночевать, хоть сидя, в городе не было, из Дома крестьянина нас выписали, позволили остаться только бабушке, папа лежал в больнице, Гедда в интернате. Уйти было некуда. Тысячи раз говорилось, как сложен, необъясним подчас человек и как может он сочетать в себе доброе и злое. Жена Н. приютила нас в наши первые бездомные дни, но с каким грубодушием, холодом к трагедии демонстрировала она свои приобретения! Я решилась написать об этом, так как это проливает свет на атмосферу в среде писательских жен (конечно, не всех!), перед которыми в трагические дни после самоубийства Марины Цветаевой ее сын развязал мешок с ее вещами. И как вещи эти были расхвачены за бесценок алчущими дамами, боящимися упустить “счастливый случай”»…

Маргарита Шор-Ивенсен. Радиокомитет. 1941, зима

Проблему жилья моей семьи разрешило жилищное бюро. Мы получили маленькую комнату в полуподвале жэковского дома № 134 на улице Льва Толстого. Это была редкая удача: комната без хозяев! Повезло и с работой. Совершенно неожиданно мама устроилась диктором чистопольского радио, где главным редактором была Надежда Васильевна Чертова. Они с мамой, совершенно разные по биографии и мировоззрению, как ни странно, удивительно легко сработались.

Полгода Чистополь говорил маминым голосом, красоту и благородство тембра которого отмечали все.

Мы очень полюбили радиостудию. Крутая лестница вела на второй этаж, в большую комнату, затянутую золотисто-коричневой тканью, а пол устлан толстым ковром. Там было настолько уютно и красиво, что нам, с детства ходившим с мамой на радиостудию в Москве, казалось, что за шторой родной город.

На студии помимо передач о текущих событиях вечерами устраивались концерты силами эвакуированных актеров, писателей и музыкантов. Писатели, приезжавшие к своим семьям с фронта и вскоре вновь уезжавшие на фронт, успевали выступить на чистопольском радио. Постоянным сотрудником студии был веселый и неунывающий Михаил Шамбадал, читавший свои остроумные репортажи в стихах. Организация вечерних концертов была для радиоредакции подлинной радостью. Талантливые люди, оторванные тяжким бытом эвакуации от своего дела, ото всего, что питает ум и душу, обретали здесь возможность творчества. Чистопольцы с огромным интересом ожидали этих концертов, благодарили при встрече на улицах – в маленьком городке все друг друга знали. Помню актеров Кайранскую и Авдеева, певицу Смирнову-Вишневскую, скрипачку Лунц, пианистку Лойтер и многих других. Борис Пастернак, переводивший в Чистополе Шекспира, читал на радио свои блистательные переводы.

Как-то я пришла к маме на радио и застала там ужасный переполох: осталось четверть часа до уже объявленной накануне встречи с Твардовским (приехавшим на короткое время к семье с фронта), а его всё еще нет! Мама, не дав мне войти, велела немедленно бежать к нему домой, а если встречу по дороге… «А как я его узнаю?» – «Узнаешь сразу – великан с детским лицом, в военной форме».

Эта мамина фраза врезалась в память. Я, наверно, поставила рекорд в беге на короткую дистанцию, когда увидела Твардовского (приметы сошлись!), идущего быстрым шагом. С трудом переведя дух, я велела (!) ему бежать на радио… Он улыбнулся и… побежал.

При самых дружеских отношениях Надежда Васильевна и мама много спорили об искусстве. За долгие годы страха люди привыкли не высказывать свои мысли вслух. Хуже того, глубокое проникновение в душу самоцензуры и лжи – как формы выживания – уродовало сознание слишком многих, совершенно подавив внутренние ориентиры. Мама этим грехом не страдала, и директивные ярлычки, вроде «формализма», были для нее пустым звуком. Запомнился спор о Дмитрии Шостаковиче. Но когда впервые по радио прозвучала его «Седьмая симфония», неожиданно потрясшая Надежду Васильевну, – это было, помимо всего, доказательством маминой правоты в недавнем споре. В своих воспоминаниях Надежда Васильевна попыталась (правда, в очень обтекаемых выражениях) описать эту сцену. Она давала нам читать ее в черновике. В публикации же этот эпизод претерпел такие изменения, что вообще утратил всякий смысл: Н.В., потрясенная музыкой, судорожно прижимает к себе портфель, а мама, почему-то улыбаясь, педантично вешает плащ на гвоздь… О чем это? Вся суть осталась за кадром.

Н.В. Чертова и мама уволились с работы на радио 10 мая 1943 года, чтобы готовиться к отъезду. Но тут выяснилось, что городское начальство своевременно не позаботилось об их замене.

Тогда они вернулись на студию и уже без зарплаты продолжали работать вплоть до самых последних предотъездных дней.

И все эти дни ходили мы на кладбище. Мы не имели средств поставить отцу памятник или хотя бы ограду. Местный фотограф сфотографировал могилу со всех сторон, Агда написала этюд акварелью. Недалеко от могилы полуразрушенная часовенка – как примета. Всё здесь было неузнаваемо и не похоже на зимний ужас смерти. Всё так ярко, пышно-зелено, а впереди – Москва и жизнь без конца и без края… Мне было шестнадцать лет, Агде шел девятнадцатый, маме около сорока…

Когда Агда двадцать лет спустя приехала в Чистополь, могилы она не нашла, но по часовенке примерно определила место.

…Шел сентябрь сорок первого. Мы с Юрой Арго гуляли по Чистополю. Я получила письмо из Москвы от отца, в котором был привет Юре и вспоминался давний эпизод – из времен, когда мои родители только поженились. В те поры антикварные магазины назывались «Старина и роскошь». Мама была красавицей, отец же красотой не блистал и был намного старше мамы.

Маргарита Шор-Ивенсен ведет передачу на Чистопольском радио. Справа налево: А. Авдеев, М.Шамбадал, Н.Чертова, Маргарита Шор-Ивенсен, Н.Павленко, двое неизвестных. 1943, зима

Встретив их на улице, Арго воскликнул: «Старина и роскошь!» Мы с Юрой дружно смеялись, подходя к интернату. И тут я увидела идущего впереди нас молодого человека, незнакомого и явно нездешнего. Трудно понять, как я, глядя ему в затылок, сразу, наповал, влюбилась. «Кто это?» – испуганно спросила Юру. «Как, разве ты не знаешь? Цветаева… Елабуга… Ее сын Мур…» Дальше я уже ничего не слышала. Мы продолжали идти вслед за Муром, расстояние между нами не сокращалось. Юрин голос возник так же неожиданно, как до этого пропал, он декламировал Цветаеву:

Камень, кинутый в тихий пруд,

Всхлипнет так, как тебя зовут…

Следующие два дня прошли под знаком «не может быть…» Не может быть, что она умерла… Не может быть, что он такой твердокаменный… Не может быть, что я ни о чем другом не могу думать… Я так яростно, рассудку вопреки, не хотела верить в самоубийство Цветаевой, что когда в интернат вошла высокая черноволосая женщина с орлиным профилем, столь не похожая на окружающих, – боже, как я возликовала: конечно же, это Марина Цветаева! Я же знала, что она жива, что это всё чушь, сплетни, слухи! Я не хотела никого спрашивать, я была уверена… Это оказалась, Маргарита Вильгельмовна Курелла, ничем и ни в чем не похожая на Марину Цветаеву. Но не зная Цветаевой, я каким-то шестым чувством угадала ее высокую несхожесть с окружающими, по-детски перенеся это на зримые приметы. …В Чистополе Мур прожил недолго. Добрая Анна Зиновьевна Стонова, старший педагог интерната, стараясь как можно скорей приобщить Мура к интернатской жизни, устроила своеобразные смотрины. Собрала всех старших девочек и пригласила Мура. Все чувствовали себя неловко и натянуто, общего разговора не получалось. Мур высокомерно молчал. Пытаясь спасти положение, Анна Зиновьевна сказала: «Мур, почитайте нам стихи вашей матери». – «Я их не знаю», – ледяным тоном ответил Мур, даже с каким-то вызовом. Между смертью Цветаевой и предложением, сделанным ее сыну – «почитать стихи», – прошло всего несколько дней. Стонова не совершила бы такой бестактности, если бы не была сбита с толку самим Муром: его царственное высокомерие дезориентировало в такой степени, что, казалось, перед нами сидел не осиротевший (так страшно) мальчик, а самоуверенный красавец, сын знаменитой Цветаевой, милостиво разрешающий на себя смотреть… Стонова обращалась к нему на «вы». Это было беспрецедентно: всем детям говорили «ты». Но, обращаясь к Муру, взрослые не могли избежать интонации придворного учителя, говорящего с королем-школь-ником: «Ваше Величество, Вы еще не приготовили уроки.»