ничего не даст. Он нужен нам. Тут я кое-что могу объяснить, но не полностью: я все-таки не машина.

— Это новость! — удивился Алексей Палыч. — У вас что же, машинная цивилизация? Управляют машины, а вы их только смазываете?

Лжедмитриевна слегка улыбнулась.

— Машины лучше информированы. Наши машины не смазываются. Да и вообще они не машины, в вашем понимании. Это поля, и мы с ними взаимодействуем. Не требуйте у меня других объяснений, я не сумею вам объяснить.

Но Алексея Палыча заинтересовал сейчас не смысл слов Лжедмитриевны, он обратил внимание на ее гримаску, похожую на улыбку.

— Стоп! — сказал он. — Но вы сейчас улыбнулись. А ведь это — эмоция!

Лжедмитриевна как будто слегка встревожилась. На лице на этот раз никаких изменений не было, изменилась только манера речи.

— Разве я улыбнулась? — быстро спросила она. — Не может быть. Это просто невозможно. Неужели я так быстро заразилась?

— А сейчас вы встревожились. И это — эмоция.

— Ничего подобного, — сказала Лжедмитриевна таким тоном, каким люди произносят заведомую ложь. — Вы о чем-то спрашивали?

— Я спрашивал: какова цель эксперимента?

— Цель… Цель — выход из тупика, в котором мы оказались… но… Алексей Палыч, пойдемте спать, поговорим завтра. Я хотела успокоить вас, но, кажется, сделала что-то неправильно. Хотела с вами поговорить… Но кажется, сейчас я не готова к такому разговору.

— Какому такому?

— Я… не знаю.

Будь на месте Лжедмитриевны другая девица, Алексей Палыч скорее всего ничего бы не заметил. Но в отношении этой, на фоне общей ее железобетонности, глаз его подметил слабо уловимые изменения.

— Нет, — сказал Алексей Палыч, — спать я не хочу. На разговор вы меня вызвали сами. Если, как вы говорили, я имею кое-какие заслуги, то прошу ответить. Это будет только справедливо.

— Справедливо… — повторила Лжедмитриевна. — У вас, у людей, двойственное мышление: хорошо — нехорошо, справедливо — несправедливо… Трудно понять эту двойственность. Хорошо или справедливо то, что разумно. Остального не существует.

— А что разумно?

— То, что рационально.

— Игра словами, — сказал Алексей Палыч. — То, что разумно с одной точки зрения, не разумно с другой. Я помог вам выбраться из воды. Не сделай я этого, поход бы прекратился. Но прекратить поход было главной моей целью. Следовательно, я поступил нерационально и неразумно. Это с вашей точки зрения. Но иначе поступить я не мог, потому что не могу спокойно смотреть, как тонут. Извините, я не в расчете на благодарность. Просто этот пример известен нам обоим.

— А вот я вам благодарна, — заявила Лжедмитриевна. — То есть я хочу сказать, что это чувство нам не известно… Если бы мы могли испытывать подобные чувства, то не посылали бы к вам исследователей.

— Но вы сказали, что благодарны…

— Я сказала… Но это ничего не значит… То есть значит, но только для меня. Простите, я говорю нелогично. Мне кажется… я… волнуюсь.

— Опять эмоция!

— Не знаю. Я работаю по заданию. Я ищу… И мне все время что-то мешает, — сказала Лжедмитриевна, и голос ее звучал замедленно, как у поврежденного магнитофона.

— Что вы ищете? — жестко спросил Алексей Палыч, ибо подумал, что именно так и надо разговаривать с магнитофоном.

«Магнитофон», как ни странно, от этого оживился.

— Это я примерно знаю: страх, смелость, доброта, зависть, сочувствие, любовь, неприязнь — это ваши чувства. Для нас они не существуют: они нелогичны. Нам нужно понять нелогичность ваших чувств. Как ни странно, мы в них нуждаемся.

— Они нелогичны для машины. Правда, машины несовершенной. Можно создать машину, наделенную чувствами. Надеюсь, у человечества хватит ума не докатиться до этого, — заметил Алексей Палыч.

— Мы не машины, — сказала Лжедмитриевна. — Мы с ними только взаимодействуем. Мы мыслим самостоятельно. Но уже давно появилась категория мыслителей, которые мыслят над тем, зачем они вообще мыслят. Тупик. Мышление теряет смысл, так как нет цели. У нас нет болезней, наводнений, войн…

— Уж не за войнами ли вы сюда прибыли? — осведомился Алексей Палыч. — Можем поделиться. Забирайте хоть все.

— У нас не хватает эмоций, — ответила Лжедмитриевна. — У нас не умеют ни сердиться, ни радоваться, ни плакать, ни смеяться. Мы живем слишком спокойно. Даже не слишком — абсолютно спокойно.

— За этим вы сюда и пожаловали?

— В принципе — да. Отдельные наши наблюдатели, правда, у вас заражаются, но нужно разработать метод общего заражения.

— Что-то вроде прививки? — сыронизировал Алексей Палыч, но юмором, видно, планета Лжедмитриевны еще не была заражена.

— Нет, — серьезно ответила она, — одновременное воздействие на всех жителей. Чувства должны проявиться у всех сразу, иначе возникнет неравноценность.

— А вы не боитесь последствий? Если все одновременно, так сказать, прозреют… Взрыв эмоций населения целой планеты… Это, пожалуй, опасно.

— Надо попробовать. От порядка мы уже устали. Установление абсолютного порядка и абсолютной равноценности приведет нас к гибели — это доказано. Отсутствие трудностей вовсе не поддерживает жизнь, оно убивает ее.

— Значит, вам нужны беспорядки… — задумчиво сказал Алексей Палыч. — Ну что ж, тут мы бы могли вам помочь. Кое-что у нас есть: бездельники, жулики, пьяницы, просто хулиганы… Почему вам не пригласить к себе сотню-другую? Из добровольцев, конечно.

— Они будут уничтожены порядком. Нужна одновременность. И потом, нам нужны эмоции, а не хулиганы.

— Я пошутил.

— Я поняла. Вы не обижаетесь, что мне не смешно?

— Мне тоже совсем не смешно, — сказал Алексей Палыч. — Но что же мне остается делать? Вы представляете целую планету, я — сам себя. Вы заботитесь о спасении цивилизации, я — о судьбе нескольких детей. Кстати, при чем тут дети? Почему вы выбрали их для наблюдений?

— Выбирала не я. Считается, что детей легче исследовать.

— Почему?

— Они более открыты, чем взрослые.

— Есть взрослые прозрачнее стекла…

— Да, конечно, — согласилась Лжедмитриевна, — такие, например, как вы. Но таких мало.

— Гм… — сказал Алексей Палыч, не зная, считать это комплиментом или оскорблением. Решив пропустить мимо ушей космическую оценку своей личности, он продолжал: — И есть дети скрытные, осторожные. Но откуда вы набрались этой премудрости?

— Я здесь не первая.

Наступило молчание. Лягушки угомонились, только одна продолжала