— Конечно, нельзя винить Сандру и Ставроса за то, что дочка у них больна на голову. — Коула постучала по дереву, уголки ее рта опустились. И вдруг ее лицо просияло. — А вот сын у них, похоже, непутевый, понятия не имеет, чего он хочет от жизни. На месте Сандры я бы волосы на себе рвала. Хотя, возможно, ей все равно. Она же австралийка.

— Сандра — золото, — проворчал он. — Она всегда была умницей.

— Что до Танасси, он — хороший человек, но деградирует.

Манолис закрыл глаза. Вчера, в эйфории вновь обретенного далекого прошлого, он решил, что можно забыть про зависть и мелкие глупости поры зрелости. Он думал, что узрел истину, открыл для себя новую возможность: состояние уравновешенности, согласия, покоя, потому что в старости все равны. Не в трудовой деятельности, не в политике, не перед Богом — только в старости. Оказывается, это не так. Он пытался отрешиться от болтовни жены. Хотел еще несколько минут побыть в том мире, где отсутствуют иерархия, снобизм и мстительность.

— А бедняга Эммануэль. Два сына, и оба неженаты. Ему, должно быть, ужасно стыдно.

— Какого это черта Эммануэлю должно быть стыдно?

Коула закатила глаза:

— Солнце еще не взошло, а ты уже не в духе.

Она была права. Манолис промолчал, не желая вступать в спор. Потягивал кофе, давая жене выговориться.

— А бедная Тася.

— А с Тасей-то что?

Он никогда не обращал внимания на Тасю. А теперь она ему тем более безразлична.

— Ее старшенький до сих пор без работы. Позор-то какой.

Он с трудом сдержался, чтобы не возликовать во весь голос. Так ей и надо, этой сплетнице. Но потом осадил сам себя. Чему он радуется? Ведь он даже не знает ее сына. Бедняге и без того не сладко — с такой-то матерью, как Тася.

— У нас остался рахат-лукум?

Коула нахмурилась:

— Тебе нельзя много сладкого.

— Всего одну штучку.

Коула перегнулась на стуле, открыла буфет и достала коробку рахат-лукума.

— А ее младшая, Кристина, разведена.

— Наша Елизавета тоже разведенная.

Коула оскорбилась:

— Ты не сравнивай. Кристина всегда была безответственным человеком, а наша дочь всячески старалась сохранить семью. Не ее вина, что она вышла замуж за негодяя.

Они свирепо смотрели друг на друга. Манолис опустил глаза.

Он мысленно вздохнул, уже не в первый раз поражаясь природному консерватизму женщин. Словно материнство, муки деторождения навечно привязали их к материальному миру, сделали их снисходительными к людским недостаткам, ошибкам и глупостям. Женщинам чужд дух товарищества, свои дети для них всегда на первом месте. Конечно, для него дети тоже на первом месте, он всем готов пожертвовать ради них. Взять хотя бы, например, то, что он здесь, в этом доме, с этой женщиной, живет так, как сейчас, — чем это не жертва? Но он не слепой, ясно видит, что представляют собой его дети. Конечно, есть мужчины, которые мыслят, как женщины, мужчины, которые так ослеплены любовью к своим детям, что не замечают достоинств других людей. Но это — слабые мужчины, мужчины не от мира сего. И конечно, вне сомнения, есть также сильные женщины, яркие индивидуальности, отважные, воспламеняющие, женщины, поднимающие народ на революции, женщины, избирающие стезю мученичества. Но такие женщины — редкость. Женщины — матери, и как матери они эгоистичны, равнодушны, безразличны к окружающим.

Его жена все говорила и говорила, ее губы шевелились, он слышал льющийся поток звуков, но не слушал ее. Он следил за выражением ее лица. В нем отражалось все: уверенность в собственной правоте, насмешка, злорадство. Неужели она забыла тот день, когда он нашел ее на кухне, где она, словно безумная, била кулаком по полу, кровью забрызгивая линолеум, ибо ее душили горе и ярость от того, что она не могла воспрепятствовать разводу дочери? Неужели не помнит, как она боялась выйти на люди — отказывалась идти на фабрику, по магазинам, не смела ступить за порог дома, когда Гектор сообщил им, что они с Айшей не будут венчаться в церкви? Неужели она забыла свое горе, вычеркнула из памяти те события и теперь радуется несчастью такой же матери, как она сама? Женщины дают жизнь и, значит, порождают зависть.

Он допил кофе, его рука упала на колени. Он покраснел. Он все еще был возбужден. Он смотрел на свою жену и пытался, тщетно, увидеть в ней ту девушку, что явилась ему во сне. Они давно уже не были близки. Он вообще давно уже не знал плотских наслаждений. Последний раз это было в борделе в Коллингвуде, где пьяная девица зло, без всякого энтузиазма пыталась его возбудить. А ему просто хотелось, чтобы она посидела у него на коленях, а он гладил бы ее длинные волосы и что-нибудь ей рассказывал. Ирония судьбы. Когда нужно было, тело отказывалось ему служить, а теперь оно безжалостно дразнит его. Как бы отреагировала Коула, если б он сейчас встал и предложил ей заняться сексом. В каких выражениях описал бы он ей свое желание?

Жена, я хочу тебя.

Она рассмеялась бы, проявила бы жестокость, как когда-то была жестока с ним мать — давным-давно, в другом мире: однажды утром, сдернув с него одеяло, она увидела, что его член выскользнул из дыры в трусах, и, смеясь, ткнула в него пальцем. На что тебе такой жалкий стручок? Смех матери разбудил братьев, и те тоже стали его дразнить. Раздели его догола, и он, униженный и разъяренный, плача, выскочил на улицу, на снег. Он спрятался в хлеву, пытаясь согреться среди коз. Ему хотелось умереть. Он хотел, чтобы все они умерли — и прежде всего, мать. Его бедная, голодная, любимая мама.

Что ж, она давно уже в могиле, давно умерла, как и та жизнь. Как тот мир. Манолис велел своему пенису успокоиться. Будь ты проклят, теперь-то ты мне на что? Они с Коулой никогда больше не будут жить, как муж и жена, никогда больше не будут спать вместе — в этом смысле.

Старость жестока, старость — непобедимый враг. Старость жестока, как женщина. Как мать.

В восемь часов вместе с Савой и Ангеликой приехала Елизавета. Дети влетели в дом. Сава наспех обнял дедушку с бабушкой, затем ринулся в гостиную, включил телевизор, сунул диск в DVD-проигрыватель. Они с Коулой сроду его не включали. Купили его для внуков. Ангелика была в плохом настроении. Устроившись у бабушки на коленях, она разразилась слезами.

— Что случилось, куколка?

— Сава меня ударил.

Елизавета устало чмокнула отца в щеку. Манолис тоже ее поцеловал. Они сдержанно поприветствовали друг друга. Так между ними повелось издавна, с тех пор, как она перестала быть ребенком. В его присутствии она держалась скованно, как и он рядом с ней. Настороженность у обоих вошла в привычку. Никто не хотел первым начинать спор. Потому что если они спорили, дело доходило до скандала.

— Сава тебя не бил. Я ведь предупреждала, чтобы ты не трогала его DVD.

Лицо девочки исказилось от ярости, стало почти что дьявольским.