Агори привязывает к лодыжке трупа шелковую нить, которая с другой стороны прикреплена к колышку, и обводит ею мертвое тело. Это делается для того, чтобы за круг не проникали злые духи места кремации – именно там совершается ритуал. Духи пытается вовлечь агори в диалог, которого тот любой ценой должен избегать. В конце концов они признают свое поражение и примут ту пищу, которую агори предложил им. После этого рот трупа откроется, и агори накормит его кхиром – рисовым пудингом. А затем агори должен обезглавить мертвое тело, чтобы заполучить череп. Только тогда он сможет установить свою власть над духом умершего.

Прана, дыхание жизни, которое испускается во время ритуала кремации, когда череп трупа разламывается, на этот раз сохраняется, и агори завладевает им. Агори возвращает прану к жизни и заставляет ее выполнять свои приказания. Таким образом агори накапливает сиддхи, магические силы. Он становится абсолютно свободным от всяких забот и потребностей, поскольку умерший выполняет все его распоряжения. Поэтому агори называют еще арбханги, то есть беззаботным, безумным и эксцентричным, как сам бог Шива.

– Но как вашему дяде удалось завладеть душой своей племянницы? Неужели вы думаете, что он успел в течение десяти дней съездить в Индию, совершить обряд агори и вернуться назад?

– Ему не было никакой необходимости покидать для этого Англию. Агори умеют перемещать свой дух в любую точку мира по своему желанию. Вы, похоже, сомневаетесь в том, что это правда. Но что бы вы почувствовали на моем месте, если бы узнали, что дядя учинил над телом моей матери? Он рассказал мне, что ее тело было отправлено в ашрам его гуру, Кипы Бхагвана Рамы, где над ним и был произведен обряд агори. Возвращение дяди в Бенарес в 1947 году совпало со смертью его гуру. Впрочем, истинный агори, конечно же, не умирает, он достигает состояния самадхи. Анант Чэттерджи придал телу своего гуру медитативную позу лотоса, для чего сломал у трупа позвоночник, а затем похоронил умершего в большом глиняном кувшине в земле, принадлежащей ашраму. Дядя унаследовал статус махапта ашрама, колония прокаженных, живущих на восточном берегу.

– Он управляет колонией прокаженных?

– Да, под именем Баба Крин Рам.

– Значит, когда Анант Чэттерджи перестал существовать, вы взяли его имя. Но что произошло с иезуитом Фернандо Пинто Мендесом?

– Его больше не существует. Есть только Анант Чэттерджи, изгнанный из рядов Общества Иисуса. Мое начальство в Риме запретило мне совершать обряд причастия под страхом отлучения от Церкви до тех пор, пока я не отрекусь от малабарского обряда Роберто Нобили и не заявлю, что я – иезуит Фернандо Пинто Мендес.

– Вы – настоящий ронин, доктор Чэттерджи. Так мы называем скитающихся самураев, у которых нет господина. Наверное, между вами и этим махантом Бабой Крин Рамой возникло своего рода соперничество?

– Да, вы правы. Что же касается вашего замечания о самурае без господина, хочу ответить вам следующее: extraecclesiamnullasalus. Вне Церкви нет спасения. – Доктор Чэттерджи посмотрел на свой стакан с джином. – Что вы обо всем этом думаете? Скажите честно.

– Честно? Я глубоко сочувствую вам, но не понимаю пожирателей мертвых, завладевающих душами и призраками. Между вами и вашим дядей есть зеркальное сходство, оно коренится в осевой симметрии Востока и Запада. Вы оба – пожиратели мертвых. Разве католики не едят мертвую плоть во время обряда евхаристии?

– Мне не хотелось бы затевать с вами спор о теологических тонкостях. Скажу лишь, что вы правильно делаете, что смеетесь над проблемами европеизированного азиата.

Впервые серые глаза доктора Чэттерджи приковали к себе мое внимание. Раньше я как будто не замечал их глубины. Он дотронулся до бледного глянцевого шрама внизу щеки и на шее.

– После смерти матери у меня начался туберкулез кожи, – сказал он.

Не знаю почему, но его слова и вид шрама сразу же убедили меня в правдивости рассказа доктора.

– Сегодня наступает махакал натри, одна из безлунных ночей Шивы, разрушительного Бога Времени. В эту ночь совершится священный обряд агори, какра-пуйя – половой акт, в котором воплотится соитие Шивы и его супруги. Хотите присутствовать на этой церемонии?

– Простите, доктор Чэттерджи, возможно, я обижу вас, но в Бангкоке сутенеры приглашают всех желающих быть свидетелями половых актов. У меня нет склонности к болезненному подглядыванию.

(Ты совсем заврался, Хираока Кимитакэ!)

– Ваш скептицизм не имеет пределов, господин Мисима. Впрочем, я ничуть на вас не обижаюсь. Хочу только подчеркнуть, что не приглашаю вас на порнографическое зрелище. Ваши действия и предпринятые вами шаги с неизбежностью привели вас туда, где вы сейчас находитесь.

Солнце клонилось к закату. Доктор Чэттерджи зевнул, и по его телу пробежала дрожь. Он словно вышел из похожего на транс оцепенения.

– Мне надо еще кое-что сделать, прежде чем стемнеет, – сказал он. – Прошу вас, поедемте со мной. Здесь неподалеку стоянка такси.

Мы спустились во двор, где я снова увидел старого соседа доктора Чэттерджи. Он молился, обратись лицом к заходящему солнцу. Я внимательно посмотрел на него. Мысль о том, что, возможно, это – настоящий Анант Чэттерджи, все еще не давала мне покоя. Однако старик не обратил на меня никакого внимания.

Октябрьские сумерки в Бенаресе очень живописны. Из-за красоты закатов и рассветов этот город часто называют «лесом огней».

– Вы когда-нибудь бывали в Японии, доктор Чэттерджи? – спросил я.

– Вас все еще удивляет, что я знаю кое-какие подробности из вашей жизни? Вы угадали. Я действительно бывал в вашей стране. По существу, я прожил там весь прошлый год. Я изучал записки миссионеров-иезуитов, добившихся в Японии в шестнадцатом веке немалых успехов. Это было не первое мое посещение вашей страны. В июне 1949 года в Японию из Рима были доставлены мощи – священные останки правой руки святого Франсиса Хавьера. Так была отмечена четырехсотая годовщина со дня прибытия этого миссионера на ваши острова. То был второй год моего послушничества в Риме, и один из иезуитов пригласил меня войти в состав делегации, которая должна была доставить в Японию этот странный подарок. Мне разрешили остаться в вашей стране до конца года, и я жил с монахами ринзай, одной из сект дзен, при храме Кинкакудзи.

– Вы жили при храме Золотого Павильона? – удивленно перебил я его. – Но в 1950 году он был до основания сожжен одним из новых монахов секты дзен.

– Да, этот великолепный храм превратился в груду золы спустя несколько месяцев после моего возвращения в Рим. Что касается вас, то сначала меня заинтересовало ваше творчество, а не ваша личность. Это произошло в 1956 году, когда вы опубликовали роман о поджигателе из секты дзен.

– Но почему вы не попытались встретиться со мной в свой последний приезд в Японию?

– В том не было никакой нужды. Я знал, что мы в конце концов, когда придет время, встретимся в Бенаресе. О, я вовсе не мистик, господин Мисима. Просто в ходе своих изысканий я узнал о состоявшейся в шестнадцатом столетии в Японии встрече двух элитарных феодально-военных каст – воинов-иезуитов Игнатия Лойолы и воинов Оды Нобунаги. Японские монахи дзен приняли миссионеров как своих собратьев из Индии, этой колыбели буддизма. Испанец Лойола, наверное, проливал горькие слезы, сожалея об упущенной возможности соединить в одно целое христианство и эзотерический дзен-буддизм. Могу представить себе католическую мессу, проводимую в духе синтоизма. Это было бы нечто вроде малабарского обряда.