революции, либо переломить ход истории и возглавить самим эту революцию, превратив ее в контрреволюцию. Может быть, если бы не было «болотного движения», то не было бы и Навального, а если бы не было Навального, то не было бы русско-украинской войны и всего того, что впоследствии получило название «русская весна». Мало кто верил тогда в способность Путина изменить направление движения русской истории, но оказалось, что нет ничего невозможного для человека, загнанного в угол.

Очерк 30

Формула русской революции

Революция – это проявление социальной энтропии и разрушение естественного социального порядка и в этом смысле есть явление противоестественное, ибо именно социальный порядок представляет собою нормальное, «здоровое» состояние общества. Этот порядок поддерживается не только работой социальных институтов, но и опирается на действие врожденных социальных инстинктов. Поэтому революция при всей ее значимости для истории есть скорее патология, чем норма. Затяжная революция – это тяжелая хроническая социальная общественная болезнь.

То, что обычно называется контрреволюцией, есть внутренний момент революции, а не ее внешняя противоположность. Контрреволюция – это завершающая стадия революции. Она является не столько восстановлением порядка, существовавшего до революции, сколько восстановлением порядка как такового. Новый порядок может выглядеть внешне как старый порядок, и поэтому кажется, что смысл контрреволюции – в возврате к прошлому. В действительности смысл контрреволюции – в обуздании хаоса. При этом контрреволюция зачастую имеет более ярко выраженный насильственный характер, чем революция. Больше всего жертв революция оставляет не на входе, а на выходе, когда затвердевают новые общественные отношения.

Надо иметь в виду, что не каждая социальная энтропия, не каждое разрушение социального порядка есть революция. Всякая революция есть бунт, но не всякий бунт есть революция. Революция сопряжена со стремлением к сознательному переустройству общественной жизни на рациональных началах. В отличие от бунта революция есть «направленный взрыв». В ней невидимо всегда присутствует некая «интенция нового порядка», причем не просто нового, а выстроенного вокруг определенной идеи. Более четверти века посткоммунистическая Россия болезненно проходит чересполосицу революций и контрреволюций, выстроившихся вокруг конституционной идеи, пытающейся пробиться к свету сквозь толщу русской самодержавной политической традиции.

Позволю себе хотя бы очень кратко обозначить, что я бы назвал «существенными моментами» в понимании «революции» и «контрреволюции».

Русская революция – это исторический лабиринт с несколькими входами и выходами. Она представляет собою длительный возвратно-поступательный (рваный) процесс, растянутый на несколько столетий, где движение к более рациональной организации общественной жизни зачастую осуществляется в иррациональной форме. Чтобы понять, у какого выхода из этого лабиринта мы сегодня находимся, необходимо прежде всего определиться с входом.

Политический атеросклероз похож на клинический, но сориентирован во времени в противоположном направлении – не в прошлое, а в будущее. При клиническом атеросклерозе человек хорошо помнит, что с ним было сорок лет назад, но не может вспомнить, что с ним было вчера. При политическом атеросклерозе общество прекрасно знает, что с ним будет через сорок лет, но не может предсказать, что с ним случится завтра.

Все в России понимают (хотя некоторые притворяются, что не понимают), что с ней случится через сорок лет. Той России, которая знакома нескольким русским поколениям, больше не будет. А на ее месте возникнет какая-то другая Россия, может быть, в других границах, отчасти с другим населением и наверняка с другой культурой. Между этими двумя Россиями, такими, как всегда, разными и в то же время неуловимо похожими, проляжет очередная русская революция. Но когда она случится и как далеко зайдет, никто не может предугадать.

Россия сегодня живет в предвкушении катастрофы, стараясь не заглядывать за горизонт текущих событий. Будущее выглядит так пугающе, что подавляющая часть русского общества совершенно искренне желала бы отодвинуть его как можно дальше. Этот инстинктивный страх перед будущим является истинной основой консолидации, которая так радует душу недальновидного русского «патриота».

Самые верноподданные и патриотично настроенные граждане отдают себе отчет в том, что нынешний социальный и политический строй является временным и вовсе избавиться от мрачной тени постылого будущего невозможно. Именно поэтому настоящей стратегии развития у России нет, а есть лишь стратегия выживания. Сводится эта стратегия к тому, чтобы переждать тяжелые времена («неглубокий кризис») в надежде на авось: надо только затаиться, и, возможно, мимо России пронесут труп Америки с Европой. Тогда и революция будет не страшна.

Однако поздно. Революция тайно захватила Россию, но пока только в своеобразной «отрицательной» форме. Все, что в России сегодня происходит, так или иначе подчинено задаче предотвращения революции. Это главный пункт политической программы русского правительства. Собственно, борьбой с революцией эта программа и исчерпывается. Правительство работает в режиме контрреволюционного МЧС. Оно сделало контрреволюцию содержанием уходящей эпохи.

Это очередной «мертвый сезон» русской истории, полностью лишенный творческого социального начала, что не исключает, а иногда подразумевает временный подъем (по крайней мере, относительный) в развитии науки и искусства. Посткоммунистическая Россия попала в начале XXI века в предсказанную еще в конце 80-х годов прошлого века историческую «трубу турбулентности» – что-то наподобие политической аэродинамической трубы, в которой сгенерировали социальную турбулентность.

Хотя жизнь в трубе бурлит, в ней ничего на самом деле не происходит и она никуда не движется. Из этой трубы нельзя выйти, можно только вылететь. Предсказать траекторию движения общества, попавшего в историческую трубу, невозможно. Но, какой бы замысловатой она ни была, пункт назначения всем известен – революция.

С определенного исторического рубежа политическую повестку дня любого авторитарного государства начинает диктовать революция. Это предусмотрено самой природой авторитаризма. Смена власти в авторитарном государстве возможна либо путем государственного переворота, либо вследствие революции. Если доступ к власти, полностью или частично, можно получить путем победы на выборах, то такое государство не является в точном смысле слова авторитарным. О нем можно говорить только как о недостаточно демократическом государстве. Такой была Россия в короткий промежуток времени с 1989 по 1996 год, но это время прошло. Современная Россия является классическим авторитарным государством и, похоже, официально не отрицает этого.

Есть люди, которые противопоставляют государственный переворот и революцию, полагая, что революции в России можно избежать, устроив государственный переворот. Это весьма условное противопоставление – между государственным переворотом и революцией не такая большая разница, как многим кажется. Граница между государственным переворотом и революцией весьма подвижна: и то и другое является способом насильственной смены политического строя. Речь идет лишь о локализации насилия – будет ли оно ограничено верхним эшелоном правящего сословия или «выпорхнет» из «властного гнезда», вовлекая в свою орбиту часть общества или в худшем случае все общество. Поэтому государственный переворот можно рассматривать как частный случай революции.

Именно отношение к революции в авторитарном государстве делит оппозицию режиму на два непримиримых лагеря – «системную» и «несистемную». Если оппозиция отрицает революцию или тем более полагает революцию недопустимой, значит, она не ставит своей целью приход к власти и поэтому в лучшем случае может считаться «оппозицией Его Величества», а в худшем – собранием пустых резонеров.

Отношение к революции – это лакмусовая бумажка, по которой сегодня можно легко и безошибочно отличить действительную политическую оппозицию от суррогатной. Либо политическая организация признает революцию – и тогда она на практике является оппозиционной, либо она не признает революцию – и тогда ее оппозиционность носит условный характер. Все промежуточные формулы вроде «мы против режима, но также и против революции» являются лишь лукавыми метафорами, использование которых носит, как правило, конъюнктурный характер.

Это не значит, что оппозиция должна любить революцию, но это значит, что