У него – тренер. Он лепит его тело. Дождь продолжался, и они остались в палате. Не было никакой сирени и жимолости. И всего остального, о чем грезилось Марину, тоже не было. Он чувствовал себя глупо в дорогих туфлях, джинсах и джемпере – здесь, в больничной палате. Как будто нарядился специально для встречи. Хорошо еще, что шарф не повязал.

– Я хотел с тобой… – хореограф неожиданно затруднился сформулировать, чего он, собственно, от него хотел. Зачем позвал? Он почему-то думал, что все образуется само собой. Ведь он сто раз выстраивал свой монолог, подбирая слова, расставлял акценты… Наверное, эта подготовленная, назначенная встреча изначально была ошибкой. Лучше им было бы столкнуться случайно. Как бы случайно.

– Ты со мной сделал все. Я видел оба твои спектакля в первоначальной версии, – сказал мальчишка, глядя в окно.

Ах, да, спектакли. Он теперь и самому себе не мог объяснить, зачем это сделал. А тогда… его просто вырвало ими. Эти спектакли были физиологической реакцией на отраву. Он сделал это, чтобы освободиться, спастись.

– Да, я виноват перед тобой.

– Я тебя ни в чем не виню.

Легко говорит. Уже пережил. Но лишь бы не молчал! Он так и не привык к его голосу.

– Я кровью смыл, – улыбнулся хореограф.

– Я все равно не знаю, что с этим делать. Я не вижу выхода. Значит, мы больше не должны видеть друг друга. Так нужно. Так будет лучше.

– Мы останемся друзьями? – спросил хореограф.

– Нет. Потому что каждый из нас будет хотеть большего.

Он все для себя решил. Решил за двоих. Он привык решать сам. Он отказался от звездного друга, который выпадает в жизни не каждому. Откуда в нем эта жесткость, нетерпение, стремление выбрасывать людей из своей жизни? Возможно, Марин оступился. Но разве любовь не предполагает великодушия, милосердия, прощения? Чего он так и не понял в этом парне? Быть может, его тяготит груз возможных обязательств? С грузом тяжелее покорять вершину. Он хочет идти налегке и никому не быть должным. Нет, не надо обманывать себя. Он утратил доверие этого человека. Он сам причинил ему боль. И парень отсек его, как гангренозную конечность. Просто чтобы выжить. Мальчишка еще будет мучиться – памятью чувства. И это будет питать его творчество. Как и самого хореографа.

Залевский предчувствовал изнуряющие фантомные боли от утраты этого человека и задавался вопросами: кем я останусь для него? Несбывшимся отцом? Еще одним предателем? Быть может, рядом с ним уже не осталось никого, способного вынести его – такого?

– У тебя сейчас кто-то есть? – Марин понял, что спрашивает не то, не так формулирует.

Но мальчишку как будто отпустило: что-то переменилось в лице, серебряные рыбки заплескались в глазах.

– Да. Я влюблен. – Голос стал чуть мягче, теплее. – Боже, я надеюсь, что это правда, что я не вру себе…

«Я влюблен» – слова из его невероятного сна. Только звучали они тогда совсем иначе, потому что были обращены к нему, к Марину, а не сказаны о ком-то третьем.

– Расскажешь?

Собеседник неопределенно повел плечом. Но не удержался – наверное, был полон новым чувством. Выплескивалось само, через край.

– Она по-своему замечательная. Со своими заморочками, как я люблю. Хотя… я снова не знаю, влюблен ли я? Или мне просто так удобно? Пойму, только когда отпущу.

Марину не хотелось верить ни единому слову. Мечтательному взгляду – да. Он мечтал. Это было ожиданием любви. Ожиданием чего-то небывалого, что не случалось с ним никогда прежде. Но девушки не знают, что на самом деле нужно мужчинам. А он знает. И может. И желает. Только прими. Только чувствуй! Девушки будут любить его для себя. А он, Марин, готов любить парня для него самого. С женщинами – тягостно и нервно. Женщины всегда чем-то озабочены. Их плохо скрытые попытки просчитать перспективы, вечные комплексы и претензии не позволяют им расслабиться. Женщины стремятся обрести культивируемый обществом статус и реализовать свое природное предназначение. Они хотят получить свое и не думают о партнере. Женщины всегда начеку. Оттого не могут ни принять даров любви, ни одарить в ответ. Только влюбленные мужчины в состоянии оценить и одарить друг друга…

Залевский нутром чуял присутствие мужчины в жизни этого человека. Мужчин.

– Ты заранее готов отпустить?

– Так легче – быть заранее готовым. Не прилепляться всем существом. Чтобы потом не отдирать себя. Не таскать в себе.

Как знакомо было Залевскому это мучительное чувство! Ведь именно это с ним и происходило. Он именно прилепился всем существом и таскал в себе. И уже не представлял, как сможет выжить без разъедающего нутро и одновременно питающего, горько-сладкого груза наслаждения и обмана. Точнее, осознанного самообмана – томительной и бесперспективной надежды.

– Что такое? Ты стал осторожным? Так ничего не получится.

– Может быть. Но пока – так. И не переживай. Я привык отвечать за себя.

– Да, я помню.

Залевский тер ладонями лицо в тщетной попытке изменить увиденное и услышанное. Он словно наделся, что стоит только ему отнять руки от лица, и все волшебным образом переменится, и он увидит другую редакцию этого сюжета – несущую надежду.

– Как твои гастроли?

Парень пожал плечами.

– Что-то не так? – спросил Марин озабоченно.

– Во мне осталось так мало огня… Даже мечты перед сном стали какими-то узкими… Засыпая, я иногда представляю, что я другой человек с другими событиями в жизни. Я боюсь потерять желание…

Только не это… Хореограф разнервничался, пытался заглянуть мальчишке в глаза.

– Ты перестал мечтать о мировой славе?

– Я перестал понимать, зачем я это делаю. Зачем выхожу на сцену.

– Не сдавайся! Пожалуйста… – взмолился хореограф.

Вот он – кризис жизнеспособности. Но ему некуда отступать, некуда возвращаться, у него нет тылов. Его нигде не ждут. Нет и точки, на которой можно замереть, успокоиться. Он может выжить только в полете. Остановился – рухнул, разбился. Ему даже приземлиться некуда – у него нет гнезда.

На Залевского накатывала отчаянная тоска близкой потери. И вдруг он услышал обращенный к нему вопрос:

– Как ты стал сильным? Ты так и не рассказал мне…

– Да черт его знает. Обстоятельства вынудили. В детстве всегда чувствовал себя защищенным. Не думал об этом. А потом… Наверное, силы понадобились только тогда, когда принял непростое решение – начать что-то свое. Мне нужно было как-то заявить о себе в новом качестве, найти тех, кто поверит в меня, рискнет доверить постановку.

– И что ты сделал?

– Это возможно только там, где есть корни, связи. Я же тебе рассказывал. Вернулся в свой город и задействовал связи – семейные, театральные. У нас же театр оперы и балета. И это была очень большая ответственность – я не мог их подвести. И полагаться я мог тогда только на себя, потому что все необходимое для рывка я уже получил. От всех: от родителей, от педагогов, от театра, в котором служил артистом. Честно признаться, я был полон ужаса, потому что никогда раньше мне не приходилось отвечать за себя. Пассажиром был. А пришлось в первый раз самому рулить!