— Хорошему человеку-то? — Гаврилов хлопнул себя по колену. — Куда делась машина, которую так лихо угнал Максимов, не думали?

— Не до того было. Еле дышал. Бросили где-нибудь или сожгли, да?

— Отнюдь, дорогой Кирилл Алексеевич! Ребята приняли ее у Максимова, перегнали в «отстойник». Привели в порядок. Вас же, простите, вывернуло наизнанку, как салагу при первом шторме. Нет, я все понимаю, нервы. Не каждый же день в вас лупят из «Ремингтонов». — Он выдержал театральную паузу. — А через часок нашелся хозяин «шестерки». Он заявил в ГАИ, но там почти все в доле. Объяснили трудности текущего момента и порекомендовали обратиться к частным сыскарям. Само собой, данные о том, что машина у меня, гаишники уже имели. Итого, я с вашего угона поимел полторы штуки из рук в руки минус двадцать процентов гаишнику. Вот вам пример нового мышления, о котором пел Горбачев. А вы — «бросить», «спалить»!

— Забавно. — Журавлев, как доктор на уникального пациента, посмотрел на Гаврилова.

— Вот и я говорю, прогорели бы вы со своей фирмой. С таким-то мышлением!

— С налетом уже разобрались?

— Разбираюсь. — Гаврилов встал. — Да вы не беспокойтесь. Бизнес без таких неприятностей не обходится.

— Я-то думал, что для начала полагается предъявить претензии, а потом уже стрелять.

— Раз на раз не приходится. У беспредельщиков, к сожалению, нет ни ума, ни фантазии, ни стыда, ни понятий. — Гаврилов встал. — Значит, решено — на операцию по Ашкенази едут Кротов и Максимов. Обеспечение я беру на себя.

— Может, все-таки мне подключиться?

— Не стоит, Кирилл Алексеевич. Во-первых, вы для Ашкенази живой символ КГБ, увидев вас, он сразу же даст дуба от страха. Во-вторых, как пенсионеру вам полагается стопроцентная оплата больничного. Так что отдыхайте с чистой совестью.

Журавлев провел ладонью по щеке, заросшей за ночь сизой щетиной, помолчал, скосив глаза на разноцветные пузырьки с лекарствами, завалившие весь журнальный столик, потом сказал:

— Я бы хотел переговорить с Подседерцевым. Это можно организовать?

— Зачем? — Гаврилов резко повернул голову. Глаза сделались колючими.

— Для дела, само собой разумеется.

— Дело веду я, так мы, кажется, договаривались?

— Это дело почти уже закончилось. Остались два эпизода, и можно сдавать в архив. Я бы хотел обсудить перспективы. Естественно, втроем: вы, я и Подседерцев.

— Речь пойдет о Кротове, если я правильно понял. Что с ним случилось?

— С ним можно и должно играть на перспективу. Я берусь это доказать. Нельзя останавливаться на полдороги. Поверьте, дело Кротова имеет государственное значение. Треклятый Гога просто пигмей по сравнению с тем, что можно накрутить через Кротова!

— Даже так? Вы только не горячитесь, Кирилл Алексеевич. Ваше здоровье интересует не только вас. Так в чем там проблема?

— Расскажу на встрече.

— Ваше право, ваше право… К сожалению, Подседерцева сейчас нет в Москве. Как у нас принято, поехал личным присутствием обеспечивать успех операции. Так сказать, добывать Кротову аргументы для разборок с Гогой.

— Когда вернется?

— На днях. Я дам ему знать. Надеюсь, время терпит?

— Как сказать. Кротов же не дурак. Стоит нам завалить Гогу, он почувствует, что свое отработал. И начнет искать выход. А голова у него, поверьте мне, работает, как все компьютеры Костика вместе взятые.

— Кротову некуда идти, Кирилл Алексеевич, не забывайте.

Журавлев откинулся на подушки и закрыл глаза. Дальше тянуть разговор не было смысла. Посвящать Гаврилова в хитросплетения большой политики, в которых был повязан Кротов, он не хотел. Не тот уровень и не та мера доверия. Подседерцеву, как ни крути, а причастному к безопасности государства, как бы оно сейчас ни называлось, Журавлев доверял больше.

Гаврилов помолчал, нервно покусывая губы, потом встал. Положил на столик между пузырьками с лекарствами полоску бумаги.

— Это банковская справка о состоянии вашего счета. Сегодня я перевел на него еще пятнадцать тысяч долларов. А это… — Он достал из кармана пиджака видеокассету. На столике места уже не было, пришлось положить ее на колени Журавлеву. — Еще один отчет о пребывании вашей жены и дочери в Греции. Посмотрите, порадуйтесь за них. — Он до хруста потянулся. — Эх, бросить бы все да уехать к морю! Снять номер в маленьком отеле, где не бывает ни новых, ни старых русских. Повесить на дверь табличку «Не беспокоить» и сидеть безвылазно денька три. Спать, читать и слушать, как в темноте рокочет прибой. Здорово, а?

— Не то слово, — вздохнул Журавлев, посмотрев за окно, где с утра моросил дождь.

Максимов взял из стопки очередной журнал. В гостиную иногда заглядывала Инга, отрываясь от своих кухонных забот. Гаврилов с Журавлевым заперлись в комнате наверху, время от времени было слышно, как скрипят половицы. Мог появиться Кротов, с самого утра нервный и желчно-злой. Пришлось журналы с публикациями Журавлева переложить другими — яркоглянцевой макулатурой.

Первые статьи Журавлева приходились на начало перестройки. Обычная для тех времен критика агонизирующего режима. Пинать умирающего льва — много смелости не надо. Как и полагается у русской интеллигенции, власть критиковали со сладострастным садомазохизмом; желание побольнее кольнуть острым словцом было прямо пропорционально страху и подсознательному желанию быть выпоротым, желательно — публично и не до смерти, дабы уже при жизни быть причисленным к лику святых.

От «демшизоидных» пасквилей статьи Журавлева отличались знанием предмета и тщательно выверенной позицией. Максимов не до конца понял, был ли это тонкий расчет, — ветеран КГБ не мог не понимать, что свои, взбешенные самим фактом существования писаки-«перевертыша», при первом же удобном случае подведут его под статью о неразглашении гостайны, либо Журавлев, как профессионал, понимал, что государству нужны органы безопасности, но не такие. Это было непростительным заблуждением: других органов Россия иметь не может.

Максимов быстро перелистывал страницы, журналы надо было просмотреть от корки до корки. Где-то в них должна была быть причина вчерашнего наезда. Версию о том, что кто-то пытается прервать операцию, Максимов отмел сразу. Для этого надо наносить удар по «мозговому Центру» — Кротову. Но объектом атаки был именно Журавлев. Следовательно, причину надо было искать в прошлом.

С публицистикой Журавлеву не повезло. Слава «разоблачителя КГБ» прошла быстро, слишком уж велика была конкуренция. Из тех, кто сделал ставку на эту тему, состоялись лишь двое: Калугин, заклейменный бывшими соратниками как предатель, осел в Америке, да скандальный журналист, почему-то получивший доступ к самому серьезному компромату. С грехом пополам напечатанные на дешевой бумаге, нищие, но гордые, демократические издания, сыграв свою роль, канули в Лету. Теперь пресса стала по-западному глянцевой. После выхода первой книги к Журавлеву проявил интерес один из таких новых журналов для «новых русских».