– Кстати, – добавил тот, что изображал из себя старуху Юнникову. – Ему помогает еще один актер. Но пока, до нынешнего момента, до которого, естественно, мне только и известно содержание этого эпизода спектакля, ему больше действительно достается роль статиста, лица, не несущего особой смысловой нагрузки.

– В связи с наличием в зале этого безобразного и мрачного посетителя. Точнее, в связи с эдаким-то персонажем этой сценки. Причем не просто в зале, а в зале шикарного и блестящего ресторана, – проговорил дальше тот, что подделывался под голос старушки. – У меня возникает вопрос о том, насколько вообще можно защитить свое настроение от дикого, разнузданного, варварского посетителя? Ведь настроение – это самое главное в жизни хориновца. А от такого посетителя свое настроение необходимо защищать, иначе он испортит его не просто частично, он просто перепашет и разломает все настроение полностью, посеет в душе мрак.

Его вопрос был расслышан учителем Воркута.

– Надо просто вызвать милицию! И пусть милиция разбирается! – предложил учитель Воркута.

– Пардон, но я пока никому ничего плохого не сделал. Никакого состава дебоша не имеется и в помине. А слова – это только слова. Милиция – не панацея на все случаи жизни. Скорее наоборот, почти ни на какие случаи из жизни милиция панацеей не является, – заметил точно бы вовсе и не в ответ на эту реплику Совиньи. – Я говорил. Мое давление больше психологическое. А то, что я говорил, – к делу не подошьешь. И потом, я избегаю ситуаций, которые могут привести к быстрому вызову милиции. В остальных случаях я успеваю исчезнуть раньше прибытия милиции, и никаких концов за мной не остается.

– Хозяин! Прогони его в шею! Иначе мы ему сами кости переломаем! – кричали между тем другие посетители шашлычной, обращаясь к стоявшему здесь же, рядом, кривому азербайджанцу, хозяину шашлычной.

Совиньи слышал все это, но только улыбался. Он отчего-то чувствовал себя совершенно уверенно.

– Официант! Мальчишка! Скорее иди сюда. Бегом! Здесь есть заказ, – впрочем, кричали посетители шашлычной тут же, подзывая официантов. Их, несмотря на угрозы переломать кости, не столько интересовал Совиньи, сколько выпивка и еда.

– Э-э, Совиньи… – проговорил Лазарь. – Я тебя все-таки давно знаю. Ты дьявольски изворотлив. Не просто так ты к незнакомым и посторонним людям пристаешь. Если ты это делаешь, то, значит, есть у тебя какая-то тайная цель. Цель есть, но она совершенно не понятна. Какая-то ужасная цель у тебя в этом деле есть! Но только какая? Понять это – и есть самое сложное! Тот, кто поймет это, – разгадает тебя, Совиньи.

– Это точно. Цель есть. Но сейчас – не про нее речь. По-моему, каждый, кто сидит сейчас в этом зале, должен испытывать некое чувство тревоги. Эта тревога связана единственно с тем, что в зале присутствую я, – ответил Совиньи. – Ведь я могу здесь на кого-нибудь напасть, искалечить. А знаешь, какой шок испытывает тот, на кого нападают. Как потом мучается он, как не может пережить этого нападения, как потом меняется его характер, его душа. Но ведь ты, Лазарь, сейчас должен начинать чувствовать тот жуткий запах, что исходит от меня, от моих намерений. Это запах уже не просто приставания и задирания, это запах самого страшного! Тут есть кое-что еще более страшное, чем просто задирание. Самое страшное. Чуешь, Лазарь? В твоей голове уже начали шевелиться какие-нибудь догадки? Самое страшное!

– Самое страшное? Что это? – Лазарь, кажется, от одного общества своего ужасного друга начал трезветь.

– Темный, мрачный, угрюмый аромат того, чего психика человека никак и ни в коем случае не может перенести: аромат того, как мужчина теряет все свое достоинство и становится женщиной, моей женой. Запах ужаса, запах нападения, страшное, неотвязное предчувствие липкой, несмываемой гадости. Знаешь ли ты известного актера Лассаля? – спросил Совиньи.

– Да, знаю, – подтвердил тут же Лазарь.

Как-то странно сузил глаза при упоминании фамилии Лассаль Жора-Людоед.

А надо сказать, хоть голоса из радиостанции звучали достаточно громко, да все же и не очень, потому что, конечно же, Жора-Людоед, Жак и те двое – Лазарь и Совиньи, что сидели за соседним столиком, их слышали, но все же, громкости было недостаточно для того, чтобы голоса перекричали шум, – обычный вечерний, пьяный, – стоявший в обширном зале шашлычной. Так что кроме как для пяти человек, связанных, точно невидимой нитью, взаимным интересом друг к другу, ни для кого больше в шашлычной этих голосов и не существовало.

Между тем Совиньи продолжал:

– Он горд, красив!.. А сможет ли великий актер Лассаль жить после того, как станет моей женой?!. А его, Лассаля, жена станет моей женой…

– Уж лучше смерть!.. – вырвалось у Лазаря.

– А что как не смерть?!. Как не будет смерти в бою!.. И останется только самоубийство… Но Лассаль на него, к примеру, не решится. Из чувства пользы не решится: к примеру, некому тогда будет позаботиться о его старушке-матери!.. Ведь есть же такие ситуации, когда нельзя умереть… Униженный и растоптанный будет он рыдать, после того как я сделаю его своей женой, а его жену – своей… И ведь ничего-то он мне не сможет сделать, сопротивление совершенно бесполезно, потому как я во много, во много раз сильнее его… Вдвое, втрое, вчетверо, не знаю даже во сколько!.. Понимаешь ты это?!. Понимаешь ты, какой смысл за этим стоит?! Ну что – ужасные для актера Лассаля слова я сказал?.. Ужасное дело?.. Дело неприличное, о котором не хочется говорить, про которое не хочется думать, при упоминании о котором люди станут морщиться от отвращения!.. Как ему тогда быть?! Ну как, разве уже не чувствуешь ты ужасный аромат, который пополз по этой шашлычной при этих моих словах? Ведь ты не можешь же не ощущать этого аромата… Аромата запредельного… Ведь верно же, что это никак не вяжется с блестящей и радостной жизнью Лассаля, со счастливым его детством, с любимым мишкой Лассаля, которого как бы кормят кашкой с ложечки, потом отправляя ее в рот ребенку – Лассалю… Заметь, здесь воображение, нервы, психика играют роль… Для впечатлительной души это будет впечатлением гораздо более ужасным и незабываемым и несмываемым, чем для души туповатой, сонной… Но мне нужна душа именно впечатлительная!.. Душа красивая, прекрасная, такую и растоптать – одно наслаждение!..

Жора-Людоед, по-прежнему слушавший и подглядывавший через щелку в портьерах, в который уж раз встрепенулся: опять про «нужен впечатлительный человек»?!

– О-о!.. Совиньи, это невозможно спокойно слушать!.. Совиньи, ты мерзок!.. Ты мерзок!.. Неужели ты такой?! Ты не такой, Совиньи!.. – Лазарь отшатнулся от стола во второй раз. Видно было, что он был готов вскочить и выбежать вон из места, которое, благодаря присутствию такого Совиньи, казалось ему ужасным…

– А ты знаешь что, Лазарь… Знаешь, что я сейчас подумал… – продолжал Совиньи. – А ведь, пожалуй, великий актер Лассаль перенесет такое нападение гораздо легче, чем какой-нибудь никому, кроме нескольких друзей, коллег по работе, да родственников, не известный актеришка. Лассалю такой ужас весь огромный блеск его имени, вся его известность, вся его слава помогут перенести. Он, пожалуй, еще и мемуары напишет про то, как он все это пережил. А вот неизвестный актеришка… Он, чего доброго, еще и повесится. Просто повесится. И мемуаров писать не станет. Потому что просто этого не переживет… Не сможет, так сказать, перешагнуть через такую вот бездну, про которую я тебе поведал, которую я могу устроить… А потом, Лазарь, – все эти мерзкие физические подробности… Бездна, сущая бездна, которую не только какой-то особенно впечатлительный человек, – самый нормальный, с крепкими нервами человек – и тот перенести не сможет!.. Я в этом отношении – есть владелец бездны. Я ее хозяин. Я могу эту бездну устроить кому угодно. Залог тому – моя огромная физическая сила. Знаешь ли ты, что мой скелет завещан мною медицинской Академии?!. Для опытов!