– Ступай прочь, погонщик!

Джахан спустился по лестнице вниз и похлопал Чоту по боку. Слон обхватил его хоботом и усадил на обычное место – у себя на шее. После молитвы процессия двинулась в путь. Зеваки, толпившиеся по обеим сторонам дороги, провожали ее восхищенными взглядами. Тем не менее нельзя было не заметить, что толпа чем-то сильно встревожена. Люди смотрели на султанский выезд в молчании. Тишину нарушали лишь топот копыт, скрип колес и звяканье бубенчиков на головном уборе Чоты. Прежде Джахан и думать не думал, что такая огромная толпа может быть столь безмолвной.

Оказавшись за стенами Стамбула, путешественники несколько воспрянули духом. Но у ворот Адрианополя их ожидала скверная новость. Оттоманская флотилия понесла в бою сокрушительное, позорное поражение. Отныне слова «Киямет» и «Лепанто» приобрели сходное значение. Сотни подданных султана были убиты, пошли ко дну или же были захвачены в плен. Страшное известие поразило всех как гром среди ясного неба. На смену потрясению пришла растерянность, а затем и ярость. Внезапно султан оказался окруженным всеобщей ненавистью.

Впервые в жизни Джахан начал бояться ходить по улицам. Однажды, когда он выгуливал Чоту, кто-то бросил в них камнем, который пролетел над самой головой слона и ударился в ствол дерева. Погонщик огляделся по сторонам в поисках злоумышленника. Несколько мальчишек играли в бабки, какой-то охотник торговал с лотка потрохами, прохожие спешили по своим делам. Камень мог бросить любой из них. Сердце Джахана болезненно сжалось. Он ясно почувствовал, что их обоих – слона, принадлежавшего султану, и его погонщика – окружает всеобщая ненависть.

На строительстве тоже воцарилось уныние. Надежды, совсем еще недавно цветущие столь пышным цветом, безвозвратно увяли. Радость победы сменилась горечью поражения. После разгрома при Лепанто все позабыли о триумфе на Кипре. Мечеть, возводимая в честь победителя, ныне носила имя побежденного. Лишь архитектор Синан, казалось, не разделял всеобщего смятения и продолжал работать как ни в чем не бывало.

Селимие росла на глазах. Минареты ее были изящнее и выше, чем минареты всех прочих мечетей. Благодаря четырем ярусам окон в ней было много света, который отражался от выложенных плитками стен. Поэтому внутри всегда царила жизнерадостная атмосфера, столь не соответствующая настроению рабочих. Фасад, отделанный песчаником теплого медового оттенка, словно приглашал войти внутрь. Каждый, кто переступал порог Селимие, замирал, пораженный объемом ее внутреннего пространства, грандиозность которого подчеркивало отсутствие каких-либо перегородок. В каком бы месте молящийся ни преклонил колени, он видел михраб – нишу в стене мечети, обращенную в сторону Киблы, место, где молится имам. В этой мечети каждый ощущал близость Аллаха.

Расписывали мечеть греческие мастера, прибывшие с острова Хиос. Руководил ими живописец-мусульманин, человек с вечно отсутствующим выражением лица и мечтательным взглядом. Звали его Наккаш Ахмед Челеби. Восхищение, которое внушала ему мечеть, было столь велико, что несколько раз на дню он приходил сюда, в благоговейном восторге опускался на колени и любовался красотой, сотворенной его руками и руками его товарищей. Где-то далеко в открытом море сражались флотилии, тонули корабли, острова переходили из рук в руки, мусульмане и христиане убивали друг друга. Но в замкнутом, как кокон, мире зодчего Синана по-прежнему царило полнейшее спокойствие. Здесь люди работали бок о бок, невзирая на различия вероисповеданий.

Купол, поддерживаемый восемью контрфорсами из мрамора и гранита, опирался на квадратное основание, каждый угол которого венчали полусферы. Размеры его были столь величественны, что у всякого, кто глядел на этот небесно-голубой купол – не важно, находился он внутри или же снаружи мечети, – захватывало дух. Ученые-геометры, объединив свои усилия с Такиюддином, главным придворным астрономом, пытались вычислить его размеры. Всех занимал один вопрос: превосходит ли он высотой купол Айя-Софии или все же уступает ему?

На этот вопрос можно было ответить двояко. Круглый купол мечети Селимие, если измерить его от основания до вершины, был выше купола бывшего христианского храма. Но если брать в расчет высоту всей мечети, от фундамента до верхней точки купола, она уступала Айя-Софии.

Так что новая мечеть одновременно была и победительницей, и побежденной. Впоследствии Джахан не раз укорял себя, что не удосужился тогда спросить учителя, входило ли это в его намерения или же получилось случайно.

Маркантонио, венецианский посланник, должен был в самое ближайшее время сложить с себя обязанности и покинуть Стамбул. Он провел под турецкими небесами шесть лет и, в отличие от многих чужестранцев, стал, пусть и в малой степени, настоящим жителем Стамбула. Благодаря своему приветливому и добросердечному нраву он завел здесь множество друзей, из которых особенно почитал двоих: великого визиря Соколлу и главного придворного строителя Синана.

Венецианский посланник был человеком образованным, сведущим по части архитектуры и изящных искусств. Поэтому он так ценил общество Синана, творениям которого, по его убеждению, лучше всего подходил эпитет fabuloso.[29]Произнося это слово, Маркантонио неизменно прищелкивал пальцами и заливался благодушным смехом. Синан часто посещал его дом, хотя некоторые явно не одобряли его дружбу с неверным.

В городе было еще одно существо, к которому венецианский посланник привязался всем сердцем, – Чота. Всякий раз, встречаясь с Джаханом, Маркантонио непременно осведомлялся о здоровье слона и частенько передавал для него угощение. Будучи человеком чрезвычайно любознательным, он засыпал погонщика градом вопросов. Причем спрашивал итальянец не только о том, что едят слоны, сколько они весят и долго ли живут. К подобным вопросам Джахан привык, но Маркантонио интересовало также и другое. Правда ли, что слоны, подобно людям, способны страдать от несчастной любви? Посещают ли их какие-либо видения, когда они спят? Сознают ли слоны, что являются самыми крупными животными в мире, и гордятся ли они этим обстоятельством? Естественно, Джахан не мог удовлетворить любопытство венецианца, но зато он позволял Маркантонио ездить на слоне и кормить его, надеясь, что пытливый чужеземец сам найдет ответы на занимающие его вопросы.

И вот однажды весной Маркантонио явился в зверинец в сопровождении двух слуг, которые несли огромную раму, закутанную тканью.

– Это мой прощальный подарок великому визирю, – сияя улыбкой, сообщил гость.

– Можно взглянуть? – попросил Джахан.

Когда покров был снят, он с удивлением увидел, что это портрет венецианского посланника в восточном одеянии – халате и тюрбане. Маркантонио сидел на диване, причем не так, как это принято у европейцев, а скрестив ноги по-турецки. На заднем плане художник изобразил открытое окно, из которого открывался вид на Стамбул – зеленые холмы, перистые облака, морская гладь, паруса, белеющие на фоне лазурного неба.

Откровенно говоря, портрет мало походил на оригинал. На самом деле кожа у Маркантонио была желтоватая, пористая, а человек, изображенный на портрете, просто искрился молодостью и свежестью. Художник выпрямил его горбатый нос и не счел нужным изображать волосы в ноздрях и родинку на щеке, которую посланник каждый день тщательно запудривал. Можно было подумать, что, надев восточный костюм и приняв соответствующую ему позу, Маркантонио оказался в иной реальности, где стал красивее и моложе. К раме была прикреплена табличка с дарственной надписью.