— Мы или они. Ямбо, если идти направо, через сколько шагов будет этот самый обрыв?

— Через десять. Десять моих. Твоих, думаю, восемь. Тронешь землю ногой. Это будет начало откоса. По откосу до кромки еще ровно четыре шага. Твоих для верности — не больше трех шагов.

— Делаем вот что, — произнес Граньола, повернувшись к старшине казаков. — Я иду вперед, двое ваших вслед за мной волочат фрицев. Пусть их держат крепко сзади за плечи. Остальные стоят и ждут нас.

— Что ты хочешь? — переспросил я его, стуча зубами.

— Заткнись, молчи. Тут война. Ты тоже жди. Это приказ. Понял?

Они ушли в правую сторону от валуна, в дымные пары. В fumifugium. Ждать пришлось несколько минут. Скатывались камни, и послышался глухой шум. Граньола с казаками возвратились из тумана уже без немцев.

— Можно идти. — Это Граньола. — Теперь по-быстрому. Он на ходу сжал мне руку в локте. Он сильно трясся.

Я посмотрел на него. На нем был надет свитер с высоким воротом. Поверх свитера на груди видно было ладанку, ножны для скальпеля. Он вытаскивал, значит, эту ладанку из-под свитера.

— Что ты сделал? — спросил я в слезах.

— Ты не думай про это. Это было правильно. Собаки унюхают кровь и стащат с обрыва прочих. Наше спасение. Иди, иди же скорее.

Видя мои глаза: — Они или мы. Двое или десять. Это война. Иди, иди же.

Через полчаса, подгоняемые остервенелым лаем собак за спиной, но с другого склона горы, убегая от этого лая, мы достигли наконец долины. Вот и дорога. Невдалеке грузовик Джиджо ждал нас в лесочке. Граньола махнул казакам: полезайте в кузов. — Еду с ними, сам их передам бадольянцам, — сказал он. Мне в глаза он не смотрел. Было видно, что торопится услать меня скорее. — Ты иди к себе домой. Был молодцом. Заслужил медаль. Об остальном не думай. Выполнил долг. Никакой вины. Вина не на тебе, а на мне ляжет.

Я вернулся мокрый, в поту, хотя и с холода, в полном изнурении. В своей комнате я уж готов был провести остаток ночи без сна, однако вышло еще хуже, я отключался на минуту-другую, дяди Гаэтано тут же выскакивали из нутра шкафа и танцевали с перерезанным горлом. Подскочила температура. Я должен исповедаться, должен, должен, должен, твердил я себе в забытьи.

Но главный ужас обнаружился, когда наступило утро. Поднявшись вовремя, чтоб попрощаться с отцом, я вел себя странно, и мама не могла никак понять, отчего я такой. Так, слово за слово, мы дотянули примерно до середины утра, и тут явился Джиджо и вызвал деда и Мазулу. Когда он прощался с ними через некоторое время, я ему махнул, он по пути свернул в виноградник и в разговоре сразу мне все выложил.

Граньола довез казаков до бадольянцев, затем на той же машине с Джиджо поехал обратно в Солару. Бадольянцы сказали, что ночами опасно перемещаться без оружия. Они прослышали, что под Солару подтягиваются чернобригадовцы, в подкрепление немцам, поэтому главное — осторожность. И выдали Граньоле карабин.

От развилки на Виньолетту, в два конца, туда и обратно, поездка заняла три часа. Они вернули машину на подворье кума Берчелли. И двинулись пешком в Солару. Вроде дело было сделано. Ни звука не было слышно. Они себе топали по дороге. Туман был сильный, но начинало светлеть, светало. Оба приходили в себя после ночных подвигов, говорили не таясь, громко, хлопали друг друга по плечу. Хлопали и не заметили, что во рву засада. Так и вышло, что чернобригадовцы взяли их тепленькими на ближнем подходе — в двух километрах от бурга. Тепленькими и с ружьями. Что ни пой… и что было петь. Их швырнули в машину, назад, между сиденьями, чернобригадовцев было пятеро, двое сели вперед, другие двое сели внутрь прямо к ним, еще один высматривал дорогу с подножки.

Их даже не связывали, двое чернобригадовцев с автоматами на коленях сидели над ними, а они были там вповалку как два мешка.

Как вдруг до Джиджо дошел какой-то странный звук, будто порвали холст, и в лицо ему брызнула липкая влага. Видно, фашисты тоже услышали хрип, засветили фонарь — и все увидели Граньолу с перерезанным горлом и со скальпелем в руках. Фашисты принялись метаться и богохульствовать, машину остановили и с помощью того же Джиджо вытащили Граньолу на обочину. Граньола был мертвый, или почти мертвый, повсюду кровь. Подошли те трое — один с подножки, двое из кабины. И все ругались друг с другом. Что надо было доставить живым. Что его разговорили бы в комиссариате. Что их теперь сдадут в арест за то, что не связали задержанного при транспортировке.

Пока они ругались над трупом Граньолы, они, наверно, упустили из виду Джиджо. Тогда он сказал себе — сейчас или никогда. Он прыгнул вбок, через ров, где, ему помнилось, водоямина под кочкой. Те выпустили вслед очередь, но он уже скатывался кубарем в канаву, а оттуда в ближайший лес, в глушь. В тумане легче было бы отыскать иглу на сеннике. Фашистам не было расчету поднимать большой хай, лучше им было поздорову свалить подальше тело Граньолы и двигать в свой комиссариат, создавши видимость, будто бы ночью никого не задерживали, тогда никто с них ничего и не спросит.

Так что утром, когда машина Черных бригад отбыла в расположение немцев, Джиджо с ребятами отправился на место событий, они пошарили по канавам и рвам и быстро нашли Граньолу. Соларский священник не согласился отпевать покойника в церкви, как анархиста и самоубийцу. Но дон Коньяссо сказал, что отпоет в молельне, потому что господу виднее, как с кем поступать. Виднее, чем его священникам.

Граньола был мертв. Он спас казаков, отправил домой меня, потом умер. Я превосходно понимал, как это было. Он мне неоднократно рассказывал это — превентивно. Он был слабак и боялся, что, если его возьмут и станут пытать, он выдаст, подставит под удар товарищей. За них и умер. Вот эдак. Шурхх… Как резал пленных немцев. Немедленно — возмездие. Сильный номер слабака. Расплатился за единственное насилие. И избавился от угрызения, которое не имел сил терпеть. Вдобавок всем вставил — фашистам, немцам и господу — одновременно. Так просто. Шурхх.

А я был жив. И не мог себе простить этого.

И тут поплыли воспоминания, будто раздернулся туман. Лежу и вижу: партизаны с победой входят в Солару. 25 апреля слышим, что освободили Милан. Люди высыпали на улицы. Партизаны стреляют в воздух. Партизаны въезжают в город, облепивши крылья драных полуторок. Через несколько дней, я вижу, по аллее конских каштанов на велосипеде катит к нам в Солару незнакомый военный в оливково-зеленой униформе. Отрекомендовывается: бразилец. Он с веселым видом приехал посетить нас, как экзотическую местность. Как, бразильцы тоже воюют в армиях союзников? Нам это было до тех пор не известно. Странная война. Drôle de guerre.[343]

Проходит какая-то неделя, вступает первое подразделение американцев. Все они негры. Натягивают палатки посередине двора молельни. Мы сразу становимся друзьями. Главный мой друг — капрал, католик, у него в кармане мундира уложен образок Святого Сердца.[344]Он дал мне газеты с комиксами про Лила Абнера и Дика Трейси. Он дал мне несколько жвачек. Я жевал эти жвачки бесконечно, вынимая перед сном изо рта и храня в стакане, как старушки вставную челюсть. Капрал дал мне понять, что хотел бы попробовать спагетти. Я в восторге, приглашаю его домой, Мария собирается сготовить аньолотти и соус из мяса зайца. Но только мы заходим в дом, мой капрал замечает, что в саду — другой черный, этот другой — в звании майора. Капрал ретируется в смущении.