Когда Пол повесил трубку, Эрнест принялся мерить шагами кабинет. Он всегда говорил Полу правду, и, обманув его, он почувствовал себя одиноким. Чтобы отвлечься, он занялся корреспонденцией. Чтобы продлить страхование от профессиональной небрежности, он должен был заполнить анкету, изобилующую вопросами относительно его взаимоотношений с пациентами. Вопросы были сформулированы предельно четко. Вы когда-либо прикасались к пациентам? Если да, то как? И к женщинам, и к мужчинам? Как долго? К каким частям тела вы прикасались? Прикасался ли он когда-нибудь к груди, ягодицам или другим интимным частям тела пациентов? Эрнест боролся с искушением порвать опросник в клочья. Но не осмелился. В эти времена бурных судебных разбирательств никто не осмеливался заниматься терапевтической практикой без страхования от профессиональной небрежности. Он снова взял в руки анкету и ответил «да» на вопрос «Вы когда-либо прикасались к пациентам?» На вопрос «Если да, то как?» он ответил: «Только рукопожатие». На все остальные вопросы он ответил «нет».

После этого Эрнест открыл карту Каролин, чтобы подготовиться к сеансу. На мгновение его мысли вернулись к разговору с Полом. Передать Каролин терапевту-женщине? Она не согласится. Прекратить эксперимент? Зачем? Эксперимент идет, он продолжается. Перестать быть откровенным с пациентами? Никогда! Истина привела меня сюда, истина и поможет найти выход!

В пятницу вечером, прежде чем запереть офис, Маршал оглядел любимые вещи. Все было на месте: в полированной горке розового дерева мерцали бокалы для шерри на изогнутых ножках, светилось Золотое Кольцо Времени. Но ничто не могло развеять его мрачное настроение или ослабить напряжение, сковавшее его горло.

Закрыв дверь, он остановился и попытался проанализировать причины своего беспокойства. Оно было вызвано не только предстоящей встречей с Шелли в «Avocado Joe's» через три часа, хотя, видит бог, он действительно волновался по этому поводу. Нет, была другая причина: Адриана. В начале недели она снова не пришла на сеанс и не позвонила, чтобы отменить его. Маршал был сбит с толку. Просто в голове не укладывается: с ее воспитанием и общественным положением Адриана просто не может себя так вести. Маршал заплатил себе очередные двести долларов из полученной от Питера суммы, и на этот раз сомнения его не мучили. Он сразу же позвонил Адриане и попросил ее связаться с ним как можно скорее.

Возможно, он совершил ошибку, согласившись работать с ней, пусть даже в рамках краткосрочной терапии. Вероятно, у нее были и другие мысли по поводу супружества, о которых она не говорила Питеру, и ей, наверное, было неловко обсуждать с ним это. В конце концов, он же лечил Питера, Питер платил ему, теперь он вложил деньги в предприятие Питера. Да, чем больше Маршал думал об этом, тем больше убеждался в том, что сделал ошибку. Именно в этом, напомнил он себе, и заключается проблема с нарушением границ: он ступил на скользкую дорожку, и удержаться на ногах становится все сложнее.

Три дня прошло, а Адриана так и не ответила на его звонок. Маршал никогда не звонил пациентам больше одного раза, но сейчас он открыл дверь, вернулся в офис и снова набрал ее номер. В этот раз он услышал, что линия отключена! В телефонной компании ему не удалось ничего узнать.

По дороге домой Маршал обдумывал два диаметрально противоположных объяснения сложившейся ситуации. Либо Адриана, вероятно, не без вмешательства отца, серьезно поссорилась с Питером и теперь не хотела иметь дело с терапевтом, с ним связанным. Или же Адриане надоело бороться с отцом, и она просто сбежала, под влиянием импульса села в самолет и улетела к Питеру в Цюрих — на последнем сеансе она говорила, что ей будет трудно расставаться с ним.

Но ни одна из этих гипотез не могла объяснить, почему она не звонит Маршалу. Нет, чем больше Маршал думал об этом, тем сильнее крепла его уверенность в том, что произошло что-то очень нехорошее. Болезнь? Смерть? Самоубийство? Теперь он понял, что нужно делать: немедленно звонить Питеру в Цюрих! Маршал посмотрел на свой «Ролекс», точный до миллисекунды. Шесть вечера. В Цюрихе сейчас три часа ночи. Ему придется подождать до конца встречи с Шелли и позвонить Питеру в полночь — в девять утра по швейцарскому времени.

Открыв гараж, чтобы поставить машину, Маршал увидел, что автомобиля жены в гараже не было. Опять ее нет дома вечером. Как всегда. Сейчас это происходило так часто, что Маршал уже не мог разобраться в ее расписании: задерживалась ли она в клинике, уехала в аспирантуру на одно из оставшихся занятий по клинической психологии, или на курсы по икебане, или на выставку икебаны, или медитировала в Центре дзен.

Маршал открыл холодильник. Пусто. Ширли все еще не готовила. Как обычно, на кухонном столе она оставила ему очередную цветочную композицию. Под вазой его ждала записка: Ширли обещала вернуться к десяти. Маршал бросил быстрый взгляд на икебану: простая композиция из трех лилий — двух белых и одной шафрановой. Длинные изящные стебли белой и шафрановой лилий были переплетены между собой. Между ними густо росли малиновые ягоды третьей лилии, которая отступала от них практически на всю длину стебля, опасно перевешиваясь за край потрескавшейся бледно-лиловой чаши.

Зачем она оставляла ему эти цветочные композиции? Вдруг Маршал вспомнил, что в последнее время она часто использует белые и шафрановые лилии. Словно пытается донести до него какое-то послание. Но он сразу же отогнал от себя эту мысль. Как можно тратить столько времени на эту чушь, с раздражением думал он. Есть множество более полезных способов времяпрепровождения. Например, можно приготовить обед. Можно пришить пуговицы на его рубашки. Можно закончить диссертацию, какой бы чудной она ни была, потому что только тогда она сможет брать с пациентов плату за сеансы. У Ширли отлично получается требовать равноправия, думал Маршал, а еще она прекрасно умеет разбазаривать свое время и, пока муж оплачивает все счета, с удовольствием откладывает момент вступления во взрослую кредитоспособную жизнь.

Ну уж он-то знал, как использовать свое время. Отодвинув икебану, Маршал раскрыл дневной выпуск «Examiner» и подсчитал свой дневной доход. Потом, так и не избавившись от напряженности и тревоги, решил, что успеет еще потренироваться, схватил спортивную сумку и отправился в спортивный зал. Потом, в ресторане «Avocado Joe's», он найдет что-нибудь перекусить.

Всю дорогу к «Avocado Joe's» Шелли напевал «зип-а-ди-ду-да, зип-а-ди-дзень». Неделя выдалась насыщенной. Он играл в теннис как бог, обеспечив Вилли участие в калифорнийском парном чемпионате и возможность попасть на национальный чемпионат. Но это еще не все, далеко не все.

Вилли в состоянии полнейшей эйфории сделал Шелли предложение, которое одним махом решило все его проблемы. Друзья решили задержаться в Северной Калифорнии, чтобы поучаствовать в скачках в парке Голливуд. Двухлетка Вилли по кличке Омаха участвовала в главном заезде сенсационного дерби Hollywood Juvenile для молодняка. Вилли обожал и Омаху, и ее жокея; он уже поставил на любимицу огромную сумму и заставил Шелли последовать его примеру. Вилли ставил первым, пока Шелли выглядывал в конюшне лошадь для второй ставки. Когда Вилли вернулся, Шелли отправился делать свои ставки. Но когда Вилли увидел лошадей, которых седлали в загоне, еще раз с любовью оглядел лоснящийся вороной мускулистый круп своей Омахи и заметил, что фаворит скачек слишком уж активно разминается — «выматывается», он вдруг помчался обратно к окошку, где принимали ставки. Поставив еще пять тысяч, он увидел Шелли у окошка, где принимали ставки по двадцать долларов.