Последнее мнение, принятое Римским бревиарием, стало преобладающим, поэтому его избрали себе в покровители мясники, свежующие туши, кожевники, скорняки, сапожники, переплетчики, работающие с кожей, и даже портные: ведь примитивы изображают его ободранным наполовину и держащим кожу в руке, как одежду.

Еще более странная и смутная фигура — апостол Иуда. Его звали также Фаддеем и Леввеем, и он был сыном Клеофаса и Марии, сестры Богородицы; говорят, он был женат и имел детей.

Евангелия о нем почти не упоминают, но всегда настаивают, что его не следует путать с Иудой Искариотским (впрочем, такое все равно случалось); из-за одной лишь одноименности с предателем христиане в Средние века не почитали его, а колдуны ему молились.

В Евангелии он все время молчит и нарушает немоту лишь во время Тайной Вечери, задав Христу вопрос о предопределении; Господь отвечает ему не прямо, вернее сказать, вовсе не отвечает. Кроме того, он автор одного из канонических посланий, в котором, видимо, вдохновлялся Вторым посланием Петра, а согласно святому Августину, именно он добавил в Символ веры догмат о воскресении во плоти.

В преданиях он тесно связан с апостолом Симоном; по бревиарию, апостол Иуда просвещал Месопотамию и вместе со своим товарищем принял мученический венец в Персии; болландисты, напротив, рассказывают, что он был апостолом Аравии и Идумеи, а греческие минеи — что неверные в Армении расстреляли его из луков.

Словом, все эти сведения весьма зыбки, а иконография вносит еще больший разброд, приписывая Иуде самые разные атрибуты: то он держит пальмовую ветвь, как в Амьене, или книгу, как Шартре, то ему дают в руки крест, наугольник, ладью, палку, топор, пилу, алебарду.

Наконец, вопреки скверной репутации вследствие одноименности с Искариотом, средневековые лапидарии говорят о нем как о муже великого милосердия и молитвенности, изображая его в пламени золота и пурпуре хризопразов — эмблемах добрых дел.

Все это плохо между собой вяжется, думал Дюрталь; забавно кажется и то, что этот святой так мало почитался нашими предками, что ему за долгое время не посвятили ни одного алтаря, а в Шартре у него сразу две статуи, если считать, что Верлен на Царском портале — тоже он; впрочем, потому и не может этого быть.

Вот что мне теперь интересно, перескочил он мыслью. Почему историки собора все хором объявляют, что сцена Страшного суда в тимпане над вратами — самая потрясающая в этом роде во Франции? Совершенная чепуха; она очень заурядна, во всяком случае, сильно уступает многим другим.

Ведь часть рельефа, посвященная бесам, в Шартре более вяла, менее энергична и насыщенна, нежели в других базиликах того времени. Правда, здесь демоны с волчьими пастями и ослиными ушами, толкающие епископов и королей, мирян и монахов в изрыгающую пламя драконью пасть, черти на дуге архивольта с козлиными бородками и растянутыми полумесяцем ртами, там и сям хватающие грешников, исполнены умело и расположены вокруг центральной сцены живописными гроздьями, но в этом сатанинском винограднике нет размаха и плоды его чахлы; бесы недостаточно свирепы, кажутся чуть ли не подвыпившими в маскараде, а у грешников вид спокойный.

То ли дело парад чертей в Дижоне! И Дюрталь стал припоминать дижонский храм Богоматери, необычный для Франции образчик готики XIII века в бургундском стиле. Сама церковь почти по-детски проста: над тремя порталами высится плоская стена, прорезанная двумя этажами аркад, образующих галереи, и над каждой аркой изображена гротескная фигура. Справа от фасада торчит башенка в остроконечном колпаке кровли; рядом на крыше видна ржавая железная решетка часов с тремя куколками, отбивающими время; сзади над трансептом подымается еще башенка, у подножья которой четыре малых шпиля с витражами — и только.

Если сравнить этот крохотный памятник с громадами соборов, увидишь на нем фламандский отпечаток; от Фландрии тут и добродушный крестьянский облик, и веселая вера; это храм не церемонный, простонародный; должно быть, люди здесь говорили с Черной Мадонной, поныне стоящей на алтаре, о своих домашних делах; должно быть, они жили здесь и молились душа нараспашку, не стесняясь, как дома.

Но благодушной, веселой внешности этой церкви не стоило доверять: ряды гротескных фигур над портиком и аркадами выдавали изнанку жизнерадостного спокойствия их окружения.

Сомкнувшись тесными рядами, они (все, правда, поновленные или переделанные) гримасничали, возникали каменными клубками безумных монахинь и спятивших монахов, тупых земледелов и потешных селянок, простаков, скорчившихся от нервного смеха, и веселящихся чертей; а посреди этой орды погибших душ, беснующихся вне церковных стен, меж двух мучающих ее бесов вырастала реалистическая женская фигура, словно кидающаяся на вас с фриза. Выкатив невидящие глаза, сложив руки, она указывает на место святое, с ужасом умоляя вас войти в него; а вы в замешательстве глядите на это лицо, искаженное страхом, перекошенное отчаяньем, изо всех сил отбивающееся от своры чудовищ, от видений свирепой нечисти. Страшное и милосердное, оно и грозит вам, и взывает, и этот образ навек отлученной, изгнанной из храма и навсегда оставленной на его пороге, преследует вас, как память о скорби, как страшный кошмар.

О нет, среди адских фигур в столице Боса не найдется ни одной статуи, столь проникновенной и формально совершенной по своему искусству. С другой же точки зрения, с точки зрения ансамбля картины и сюжетной энергии, суд над душами в Шартре значительно ниже психостасии из собора в Бурже.

Ну, эта, я думаю, вообще самая необыкновенная из всех, сказал себе Дюрталь. Ни в Реймсе и Руане, где грешники опутаны одной цепью, которую тянут бесы, ни в Амьене подобные сцены не могут соперничать с ней.

От Воскресения из мертвых, изображенного ваятелем из Берри, в голос взвоет буйная стыдливость нынешних католиков: ведь фигуры эти обнажены, причем нет даже тех условностей, которые обычно принимаются для женского тела. Мужчины и женщины подымают могильные камни, шагают через стенки гробов, прыгают, перекатываются друг через друга; одни в экстазе складывают ладони и молятся, обратив очи к небу, другие тревожно озираются по сторонам, третьи протянули руки и в ужасе вопят, четвертые в скорбных позах бьют себя в грудь и стенают, чтобы оправдаться, иные, наконец, ослепленные переходом от мрака к свету, разминают онемевшие члены, пытаются сделать шаг…

Толчея этих внезапно проснувшихся людей подобна смятению сов, брошенных на свет, — они трепещут от страха и радости, узнавая друг друга и понимая, что настал час Суда, — передана столь властно, столь живо, с такой острой наблюдательностью, что до этого всего далеко мелочным деталям и умеренному вдохновению босского скульптора.

А в верхнем ярусе происходит великолепная сцена взвешивания душ, где архангел Михаил с развернутыми крыльями держит тяжкие весы, при том с улыбкой лаская ребенка, сложившего руки крестообразно, меж тем как дьявол с козлиной головой и усмешкой фавна поджидает, готовый поддеть дитя на вилы, если архистратиг отступится от него; за спиной же у этого стерегущего демона проходит процессия осужденных. Тут в аду нет никаких церемоний, что соблюдаются в Шартре, где духи зла с уклончивой обходительностью тихонько толкают перед собой некоего монаха; тут жестокость во всем своем ужасе, тут самое низкое насилие, уже без всякой комической стороны, что иногда проявляется в подобного рода потасовках. В Бурже слуги проклятого владыки работают вовсю: вот черт с мордой хищного зверя и человеческой физиономией на толстом брюхе колотит отбивающегося со скрежетом зубовным бедолагу, а хвостом, на конце которого змеиная голова, кусает ему ноги; вон другой палач, мохнатый и рогатый, отрывает осужденному ухо крюком; а вон еще одно чудище с курносым носом, отвислыми грудями и человеческой маской на висящем животе, с крыльями, сходящимися возле промежности, обхватило руками инока и кидает его головой вперед в котел, стоящий на запрокинутой пасти дракона; еще двое слуг Сатаны раздувают угли под этим котлом… Там уже кипят две фигуры, символ злословия и символ разврата: монах и женщина; они скорчились и плачут — одному огромная жаба отгрызает язык, другой выедает лоно.