— Манька, стой тут, не ходи с этого места! — Фаинка побежала с поклажей за дощатый сарайчик. Вернулась — на плечах желтая, вся в розанах, пахнущая нафталином кашемировка. У Маруси тоже сердце взыграло:

— Фаинка, стой тутотка, не ходи в другое-то место!

Через пять минут девки уже встали в очередь, чтобы плясать. Киюшка осталась сидеть на бревне с поклажей. Она была, во-первых, замужем и не имела права на пляску, во-вторых, игра была не своя, какая-то тарногская. И девки тамошние пели не так: частушку делили пополам и каждую половину выпевали по два раза. «Ну што за мода у них?» — дивилась Маруся и вдруг изумилась еще больше. Две или три девицы в длинных цветастых сарафанах стояли. в лаптях! Удивление взяло: дома не то что на улицу, но даже на сенокос никто уже не ходил в лаптях, все в сапогах. Лишь к скотине в хлев ходили в берестяных ступеньках.

Подошла от вокзала и еще одна партия, и тоже оказалась с гармошкой. Этот гармонист играл намного лучше, почти как Марусин знакомый, оставленный дома на чужие руки. Образовалась вторая очередь около нового игрока. Оставалась всего одна пара девиц да двое парней. Вот отпляшут ребята, и надо будет выходить на круг. Фаинка уже стояла позади игрока и опахивала с него комаров своим душистым от одеколона платком, на языке у нее уже вертелась первая частушка:

Извините, незнакомого Играть заставила, Я знакомого-то дролю Далеко оставила.

Густой зычный гудок пароходного буксира завис над рекой, над всей пристанью и долго, настойчиво глушил гармонные звуки. Пляшущие чужие девушки пропели что-то и сошли с круга. Кричали какие-то командиры. Среди них бегал и Лелечка. В баржу, причаленную к деревянному настилу, въехали две машины. Затем она начала втягивать в свое нутро и гармонь, и девиц, и чужих парней с корзинами и котомками. Так и не пришлось поплясать Марусе с Фаинкой, от чего довольна была одна замужняя Киюшка.

Плаванье на барже тоже сперва не обошлось без веселья, хотя и боязно было, а вдруг все опрокинется? И чем дальше тянул баржу упорный буксир, чем ниже становились болотистые берега, чем прохладнее становилось заходящее солнышко, тем тише становились молодые окопницы. Маруся почуяла отдаленную грусть и тревогу. Зародилась в груди тоска по дому. Вспомнились вдруг не только отец с матерью, но и корова и кошка. Пригорюнилась и молчаливая Киюшка. Одна рыжая Фаинка не ведала горя. Веселое Марусино настроение растворилось в речном тумане.

Буксир то и дело зычно гудел, тревожил белую сенокосную ночь. Две баржи с народом плыли среди лугов, мимо спящих стогов и селений. Порой с речных берегов доносились скрипучие крики коростелей, иногда веяло цветочным полевым запахом. На передней барже еще принималась играть тальянка. Неунывающая Фаинка все еще расстраивалась, что не удалось поплясать:

— Маня, Маня, унеси водяной, это пошто оне в лапоточках-то? Неужто экие бедные?

— Зато все кудрявые! — отозвалась вместо Маруси Киюшка, но так, чтобы услышали только Фаинка с Марусей.

— Не все, Киюшка, не все. Один только кудрявый-то. Белый такой.

— Нет, белый это другой кудрявый, — шепнула Маруся. — А тот кудрявый, который на тебя поглядывал, не белый, черноватый, кудреватый.

— Ой, отстань лучше! — Фаинка так зарделась, что стала еще рыжее. (Заметно было даже в ночных сумерках.) — Ничево он не заглядывал.

— Нет, заглядывал.

— Белый аль черноватый? Вроде бы в сапоги обут.

— Спи, завтре узнаешь, во что обут.

Они приткнулись ближе друг к дружке. Ночью все трое замерзли. Заря золотисто-розовой полоской намечалась над лесом. Баржа без плеска и шума плыла по реке. На рассвете девки уснули. Когда большое и сразу же раскалившееся солнце поднялось на голубое, почти как домашнее небо, проснулась Киюшка и растолкала Фаинку:

— Вон, вон кудреватый-то, гляди не зевай.

Фаинка встрепенулась, как птица:

— Девки, девки, до чего доб-то. Это которой? Унеси бес, и этот в лаптях!

Парень перегибался через борт. Он пробовал достать воды котелком, пристегнутым на ремень. Котелок не доставал до воды.

— Девки, держите его за ноги, а то булькнет! — крикнул другой парень из чужаков. — Лавруха, гляди, не булькни!

— Ничево, летом водичка теплая, — ввернула Фаинка.

— Да он сроду не плавал! Как нырнет, так и пойдут пузыри!

— Зато умываться не надо, — Лавруха вытянул все-таки забортной воды. Он попил, крякнул и подал котелок товарищу.

Баржа вся пробудилась. Народ развязывал котомки, ломал пироги. Девки, кое-кто, охорашивались, каждая перед круглым зеркальцем.

— Ну и Кокшеньга! Сами пьют да крякают, другим не дают, — громко сказала Фаинка.

— Давай, доставай сама, я тебя подержу.

— И достану!

— А за что держать-то тебя?

— За што хошь! — не смутилась Фаинка. Кудрявый Лавруха, не будь дурак, выплеснул воду и подал Фаинке пустую посудину:

— Валяй!

— И вальну.

— Ох, Фая, не зачерпнуть! — сказал черноватый.

— А ты как мое имя узнал?

Слово за слово, и Фаинка разговорилась с черноватым-кудреватым, тут как раз подсел к ним и белый кудрявый.

Девки незаметно познакомились с чужими ребятами. Одна Киюшка не ввязывалась в разговоры. А буксир тянул да тянул две речные баржи с машинами и с народом. Страх за то, что баржа от тяжести перевернется, у Маруси давно прошел.

Жара гнела и слепила, речная вода мерцала в солнечном свете. Казалось, что буксир повернул вспять, но это солнышко сделало в небе большой полукруг. Когда жара чуть ли не всех сморила и утихомирила, буксир неожиданно пристопорил у какой-то деревни. Баржи причалили прямо к берегу, какие-то мужики бросили сходни, и все начали выгружаться на берег.

— Таварищ Мягков, куды нам нонече?

— Красавицы, убажницы, счас все объясню! Давай наш район, все ближе ко мне. Ближе, товарищи, ешшо ближе. Так! Значит, так! Все размещаемся по квартерам, хозяева уже ждут, существует телеграфная договоренность. Сухой паек получим через два дня. Жить будем повзводно, работать поротно, чево делать будем, ешшо неизвестно. Жуй пироги,