мою манеру одеваться тоже не назовешь обычной. В войну я привыкла носить брюки и теперь из них не вылезала. В брюках я могла спокойно колесить на велосипеде по всему городу, но они нравились мне не только поэтому: я открыла в себе страсть к мужской одежде. Мне казалось (и кажется до сих пор), что лишь в мужском брючном костюме женщина выглядит по-настоящему шикарно и стильно. В послевоенное время купить качественный шерстяной костюм было непросто, как и хорошую шерстяную ткань, но я навострилась перешивать дорогие подержанные костюмы двадцатых и тридцатых годов – и не какие-нибудь, а с Сэвил-Роу[41]. Я подгоняла костюмы под себя, подбирала подходящую блузку и, по-моему, выглядела не хуже Греты Гарбо.

После войны так не одевался никто. В 1940-е вид женщины в мужском костюме никого не удивлял; аскетизм считался патриотичным. Но с окончанием сражений в моду снова ворвалась тотальная женственность, сметая все на своем пути. После 1947 года мир захватил Кристиан Диор со своим стилем нью-лук: осиная талия, пышная юбка, грудь торчком и мягкая линия плеч. Эти пышные элегантные платья показывали миру, что период военной экономии закончился и теперь можно не скупиться на шелка и тюль, лишь бы выглядеть мило, женственно и воздушно. На одно платье фасона нью-лук уходило двадцать пять ярдов ткани. Попробуй-ка вылезти из такси в такой юбке.

Я сразу возненавидела эти платья. Во-первых, они совершенно не смотрелись на моей фигуре. Длинноногая, высокая, с отсутствующей грудью, я гораздо лучше выглядела в блузке и брюках. Практические соображения тоже сыграли свою роль. Работать в широченной юбке было невозможно. Мой день в «Ле Ателье» по большей части проходил на полу: стоя на коленях, я раскладывала выкройки, ползала вокруг клиенток во время примерок. Такая работа требует брюк и туфель на плоской подошве, которые обеспечивают свободу передвижений.

Так что я не побоялась отвергнуть сиюминутную моду и стала одеваться по-своему, как когда-то учила меня Эдна Паркер Уотсон. И в результате приобрела эксцентричный вид. Не настолько эксцентричный, как у Марджори, но все же довольно необычный. Зато я поняла, что моя униформа – брюки и пиджак – помогает в работе с женщинами. Короткая стрижка также обеспечивала психологическое преимущество. Не акцентируя собственную женственность, я давала понять своим заказчицам (и, что немаловажно, их матерям), что не представляю никакой угрозы. Это было крайне важно, поскольку, если ты помнишь, я отличалась привлекательностью, а женщинам моей профессии привлекательность только во вред. Даже в примерочной, один на один, портниха не должна быть красивее невесты. Неуверенным в себе девушкам, выбирающим самое важное в жизни платье, меньше всего хочется видеть рядом сексапильную богиню; нет, им нужна молчаливая и вежливая портниха, одетая в черное и готовая выполнить любой их каприз. Вот я и стала молчаливой и вежливой портнихой, причем с большим удовольствием.

Другой моей странностью была любовь к одиночеству и независимости. Пятидесятые годы в США стали эпохой восхваления супружеских ценностей; никогда еще брак не возносили на такой высокий пьедестал. Но меня замужество просто не интересовало, и в глазах общественности я превратилась в отклонение от нормы – едва ли не преступницу. Однако невзгоды войны взрастили во мне уверенность в себе и в своей способности выжить, а когда мы с Марджори открыли ателье, у меня появилась цель в жизни. Мне даже не верилось, что раньше я так нуждалась в мужчинах. Впрочем, они и тогда были нужны мне только для одной цели.

Я обнаружила, что мне очень нравится жить одной над бутиком. Мне нравилась моя маленькая уютная квартира с двумя живописными окнами на потолке, крошечной спальней с видом на магнолию в переулке и кухонным уголком, который я собственноручно покрасила в вишнево-красный цвет. Обзаведясь собственным жильем, я вскоре приобрела странные привычки и уже не представляла себе жизни без них. Например, я стряхивала пепел в цветочный горшок за окном, могла подняться среди ночи и включить весь свет, чтобы почитать страшную книгу, а завтракала холодными спагетти. Мне нравилось расхаживать по дому в тапочках – я ни разу не зашла к себе в квартиру в уличной обуви. Фрукты я не сваливала кучей в вазу, а выкладывала аккуратными рядами на сияющем кухонном столе. Появление мужчины в моей чудесной маленькой квартирке я восприняла бы как вторжение.

Мало того, я пришла к выводу, что брак – не такое уж выгодное для женщины предприятие. Я смотрела на своих подруг, проживших в браке по пять-десять лет, и не завидовала ни одной из них. Когда романтика сошла на нет, все они превратились в бесплатный обслуживающий персонал для собственных мужей. (Женщины могли обслуживать их с радостью или с раздражением, но все равно обслуживали.)

Должна сказать, что и мужья не выглядели особенно счастливыми в браке.

Я не поменялась бы местами ни с кем из подруг.

Справедливости ради скажу, что никто и не звал меня замуж, если не считать Джима Ларсена.

Правда, в 1957 году я оказалась на волосок от предложения руки и сердца от старшего финансиста «Браун бразерс Гарриман», частного банка с Уолл-стрит, чья деятельность была окутана тайной, а богатства не поддавались исчислению. Это был настоящий храм денег, и Роджер Олдермен служил в нем первосвященником. У Роджера был собственный гидроплан – можешь себе представить, Анджела? (Для чего вообще ему понадобился гидроплан? Может, он был шпионом? Или доставлял провизию партизанам на остров? Полный абсурд.) И еще добавлю, что он носил божественные костюмы, а при виде привлекательных мужчин в свежевыглаженных, пошитых на заказ костюмах у меня всегда подкашивались коленки.

Я так влюбилась в костюмы Роджера Олдермена, что встречалась с ним почти год, хотя никакого намека на любовь к самому Роджеру у себя в сердце так и не обнаружила. А потом он вдруг заговорил о домике в Нью-Рошелле, где мы поселимся, когда наконец решим уехать из «этого ужасного города». Вот тут-то я и очнулась. Ничего не имею против Нью-Рошелла, но абсолютно уверена: случись мне прожить там хоть день, я бы удавилась. Собственными руками.

Вскоре после этого я предпочла завершить наши отношения.

Впрочем, секс с Роджером приносил мне немало удовольствия. Это был не лучший в мире и не самый интересный в мире секс, но весьма и весьма приятный. Как любили говорить мы с Селией, Роджер умел нажимать на нужные кнопки. Меня всегда поражало, Анджела, насколько легко я расслаблялась во время секса и насколько свободным чувствовало себя мое тело даже с самым непривлекательным