Риторика – это искусство, начинает Аристотель, ибо ее можно свести к рациональной системе порядка.

Тут Федр и обалдел. Это его вырубило. Он был готов расшифровывать послания необыкновенной проницательности, системы громадной сложности, дабы постичь глубинное, внутреннее значение Аристотеля – величайшего, по заявлениям многих, философа всех времен. А тут на тебе! Таким ослизмом да в морду. Это его потрясло.

Он читал дальше.

Риторика может быть подразделена на частные доказательства и темы, с одной стороны, и общие доказательства – с другой. Частные доказательства могут подразделяться на методы доказательства и виды доказательства. Методы доказательства – искусственные доказательства и неискусственные доказательства. Среди искусственных доказательств есть: этические, эмоциональные и логические. Среди этических доказательств: практическая мудрость, добродетель и добрая воля. Частные методы, использующие искусственные доказательства этического вида, включающие в себя добрую волю, требуют знания эмоций, а для тех, кто забыл, что это, Аристотель приводит список. Они таковы: гнев, пренебрежение (которое подразделяется на презрение, неприязнь и надменность), кротость, любовь или дружба, страх, уверенность, стыд, бесстыдство, благосклонность, добросердечие, жалость, праведное негодование, зависть, ревность и презрение.

Помнишь, я описывал мотоцикл, еще в Южной Дакоте? Я еще старательно перечислял все детали и функции? Похоже? Вот это, считал Федр, и есть родоначальник подобного стиля изложения. Ибо страницу за страницей Аристотель гнал ровно то же. Будто третьеразрядный препод по технике письма – все назовет, между названным покажет взаимоотношения, бывает, и присочинит какое, а потом ждет звонка, чтоб отбарабанить ту же лекцию следующей группе.

Между строк Федр не различал ни сомнений, ни благоговения – одно лишь вечное самодовольство профессионального академика. Выходит, Аристотель в самом деле полагал, будто его ученики станут гениальными риторами, если вызубрят все эти нескончаемые названия и взаимоотношения? А если нет – неужели он и впрямь считал, что учит риторике? Похоже, что так. Ничто в его стиле не говорило, что Аристотель когда-либо сомневался в Аристотеле. Федр видел: Аристотеля вполне удовлетворял этот клевый трюк – назвать и классифицировать все. Его мир начинался и заканчивался этим трюком. Не будь Аристотель больше двух тысяч лет покойник, Федр с радостью бы его растоптал – ибо Аристотель был прототипом самодовольных и поистине невежественных учителей, каких в истории были миллионы, и они самоуверенно и бесчувственно убивали творческий дух своих студентов этим тупым ритуалом анализа, этим слепым, механическим, вечным называнием всего. Зайди сегодня в любой из сотен тысяч классов – услышишь, как учителя разделяют, подразделяют, определяют взаимоотношения, устанавливают «принципы» и изучают «методы». Это через века говорит призрак Аристотеля, иссушающий безжизненный голос дуалистического разума.

Семинары по Аристотелю проходили за огромным деревянным круглым столом в сумрачном кабинете; через дорогу напротив располагалась больница, и склонявшееся к закату солнце едва проникало в класс из-за больничной крыши сквозь оконную грязь и отравленный городской воздух. Тускло, бледно и тяжко. В середине занятия Федр заметил, по всей длине стола бежит огромная трещина, почти посередине. Видимо, ей уже очень много лет, но никто и не думал чинить стол. У всех, несомненно, есть дела поважнее. В конце часа Федр все-таки спросил:

– Можно спросить о риторике Аристотеля?

– Если прочли материал, – ответили ему. Профессор философии щурился, как в первый день на регистрации. Предупреждение дошло – Федру лучше читать материал очень тщательно; так он и сделал.

Дождь усиливается, мы останавливаемся и крепим к шлемам стекла. Потом едем дальше с умеренной скоростью. Слежу за выбоинами, песком и масляными пятнами.

К следующей неделе Федр прочел материал и подготовился разбирать положение о том, что риторика – искусство, поскольку ее можно свести к рациональной системе порядка. По этому критерию «Дженерал моторз» производят чистое искусство, а вот Пикассо – отнюдь нет. Если в Аристотеле имелись какие-то незримые глубины, тут-то им самое время проявиться.

Но вопрос так и не возник. Федр поднял было руку, поймал микросекундную вспышку злобы в глазах преподавателя, как вдруг другой студент, чуть ли не перебив его, произнес:

– По-моему, здесь есть очень сомнительные утверждения. – И больше ничего не успел.

– Сэр, мы здесь не для того, чтоб учить то, что думаете вы! – прошипел профессор. Как кислота. – Мы здесь учим то, что думает Аристотель! – Прямо в лицо. – Когда мы пожелаем узнать, что думаете вы, мы предоставим вам курс по этому предмету!

Тишина. Студент ошарашен. Все остальные тоже.

Но профессор еще не закончил. Он тычет в студента пальцем и вопрошает:

– По Аристотелю: каковы три вида частной риторики согласно обсуждаемой сути предмета?

Опять тишина. Студент не знает.

– Значит, вы не читали, не так ли?

И с нехорошим огоньком в глазах – который выдает давно лелеемое намерение, – профессор философии переводит палец на Федра:

– Вы, сэр: каковы три вида частной риторики согласно обсуждаемой сути предмета?

Но Федр готов:

– «Естественно является три рода риторических речей: совещательные, судебные и эпидейктические»[36], – спокойно отвечает он.

– Каковы эпидейктические приемы?

– Сравнение, похвала, энкомий и восхваление[37].

– Да-а-а… – произносит профессор. Потом все стихает.

Прочие студенты в шоке. Что это было? Знает только Федр – да еще, может, профессор. Простодушный студиозус получил то, что назначалось Федру.

Лица у всех напрягаются – только б не было новых допросов. Профессор допустил ошибку. Истратил свою дисциплинарную власть на невинного студента, а Федр – виновный, враждебный – по-прежнему на свободе. И чем дальше – тем свободнее. Раз не задавал вопросов, его никак не срежешь. А теперь он видит, как отвечают на вопросы, – и вообще, конечно, не станет их задавать.

Простодушный студиозус смотрит в стол, покраснел, руками прикрыл глаза. Ему стыдно, а Федр в гневе. Нигде, никогда не разговаривал он так со своими студентами. Вот как, значит, учат классике в Чикагском университете. Теперь Федр знает профессора философии. Но профессор философии не знает Федра.

Серые дождливые небеса и утыканная знаками дорога опускаются в Кресент-Сити, Калифорния, – тоже серый, холодный и мокрый, и мы смотрим и видим воду – океан – вдали, между пирсами и зданиями. Я помню: все эти дни океан был нашей великой целью. Заходим в ресторан с причудливым красным ковром, причудливым меню и крайне высокими ценами. Мы здесь одни. Едим молча, рассчитываемся и снова пускаемся в путь – уже на юг, холодный и туманный.