Но уже и тогда, читая «Детство» и другие автобиографические повести Толстого, автор будущих «Детских годов Багрова-внука» мог видеть, насколько иным будет повествование о детстве у него самого. И действительно, разница большая. На «Детство» Толстого оказала влияние «Исповедь» Руссо, которой никогда не был увлечен Сергей Тимофеевич и психологической рефлективности которой был глубоко чужд. Когда вышла повесть «Юность» Толстого, то Константин Аксаков в своем печатном отзыве отметил, что в ней «анализ принимает характер исповеди, беспощадного обличения всего, что копошится в душе человека», что «много верного подметил он в изгибах души человеческой, и это твердое желание обличения себя во имя правды само по себе уже есть заслуга и оставляет благое впечатление». Вместе с тем в критическом анализе и самоанализе Толстого Константин Аксаков увидел излишнюю «мелочность», «микроскопичность», при которой подмеченным случайным ощущениям («проходящим по душе как дым») придается преувеличенное значение; «микроскопическое» внимание к «мелочам душевного мира» может представить сам этот «душевный мир» в неверном, искаженном виде.

Сергей Тимофеевич в отличие от старшего сына не давал Толстому советов, но также не в его духе был тот самоанализ, которым терзает себя на каждом шагу герой автобиографических повестей Толстого. Нетрудно заметить, что сам Лев Николаевич, повествуя о детстве, подвергал столь подробному, беспощадному анализу каждое душевное движение Николеньки, укрупняя и осложняя его, держа в напряженности ум и чувство маленького героя, ведя его по пути нравственных исканий. В «Детских годах Багрова-внука» жизнь дана в восприятии ребенка, все видится его глазами и осмысливается его умом, каждое событие, встреча с человеком окрашены детской поэзией; здесь, говоря словами самого Сергея Тимофеевича, «нет никакой подделки под детский возраст и никаких нравоучений», читатель забывает о «взрослом» повествователе и слышит только голос маленького, Сережи Багрова. Видимо, надо было обладать младенческой чистотой души, чтобы так полно войти в состояние ребенка и зажить с ним одной жизнью, как это мы видим в случае с автором «Детских годов Багрова-внука».

Знакомство с Толстым пришлось по душе Сергею Тимофеевичу. Первая же встреча с ним обрадовала старика серьезностью интересов молодого писателя. «Он умен и серьезен, — делился Аксаков своими впечатлениями о Толстом, — он способен понимать строгие мысли, в какие бы пустяки ни вовлекла его пошлая сторона жизни… Я ставлю его очень высоко по задаткам, которые он дал нам, и, узнав его лично, еще более надеюсь на его будущую литературную деятельность». Вера Сергея Тимофеевича в «литературную деятельность» Толстого еще более укрепилась после того, как он познакомился с началом его «Севастопольских рассказов»: «Статью Толстого я прочел с восхищением и также мысленно кричал ура и сочинителю, и тому, что она напечатана», — писал Аксаков в одном из своих писем. Толстой только начинал, пора его величия как художника была еще впереди, и можно себе вообразить, как был бы счастлив Сергей Тимофеевич, доживи он до появления «Войны и мира», «Анны Карениной», с какой гордостью говорил бы он об этих гениальных книгах.

И Льву Николаевичу нравилось бывать у Аксаковых. «С Толстым мы видаемся часто и очень дружески, — сообщал Сергей Тимофеевич знакомому писателю. — Я полюбил его от души, кажется, и он нас любит». После раздражавших его петербургских литераторов типа Панаева Аксаковы умиротворяюще действовали на Толстого. Здесь не было никакой позы, никаких гримас самолюбия ни в ком и ни в чем (к чему так был болезненно чувствителен Толстой). Все было просто, тепло и строго. В Константине Аксакове чувствовались сила и глубина, самим им как бы и не подозреваемые: настолько он был благодушен и открыт. Толстой не любил, когда Константин Сергеевич начинал что-то проповедовать, но, странное дело, то, что вызвало бы у Толстого в разговоре с другим раздражение, желание противоречить, говорить вещи совершенно противоположные, — здесь выслушивалось спокойно, может быть, оттого, что не было решительно никакого повода для раздражительности гостя, очень чуткого ко всему фальшивому, самолюбивому в собеседнике. Случилось даже то, что Лев Николаевич сблизился с Константином Сергеевичем и тем самым мог набраться впрок (не только как художник) наблюдений насчет того, как, не философствуя о самосовершенствовании, человек на самом деле может жить высоконравственно. С именем Константина Сергеевича оказалось связанным последовавшее вскоре одно литературное дело: по его предложению Толстой был избран действительным членом Общества любителей российской словесности при Московском университете.

А с Сергеем Тимофеевичем молодому гордому Толстому и вовсе было покойно, не за что зацепиться: так был благожелателен старик, искренен и скромен. И вся семья была на виду — как ни изощрялся бы посторонний взгляд на отыскание в ней скрытой фальши, притворства, розни — он не нашел бы и намека на это, ни в какой другой семье не увидит Толстой те положительные русские начала, вообще ту национальную семейную почву, которая жила в самом писателе как общественный идеал, находя воплощение в его художественных образах вроде семьи Ростовых в «Войне и мире».

Бывая часто в доме Аксаковых, ну как было не послушать что-нибудь из сочинений старика Аксакова, тем более что в это время Сергей Тимофеевич работал над «Детскими годами Багрова-внука». И целых шесть вечеров подряд Толстой слушал чтение глав из этой книги. В январе 1857 года он записал в дневнике: «Чтение у С. Т. Аксакова. Детство прелестно!» Покорила Толстого правдивость тона повествования, которое ведет сам маленький Сережа Багров, разлитая по всему «равномерно сладкая поэзия природы». Впоследствии, сам став отцом, Лев Николаевич будет советовать своим старшим детям вслух читать и пересказывать «Семейную хронику» и «Детские годы Багрова-внука».

Знакомство Толстого с Сергеем Тимофеевичем, его старшим сыном Константином Сергеевичем будет продолжаться недолго: спустя три с несколькими месяцами года после первой их встречи не станет старика Аксакова, вскоре за ним последует его любимый первенец. В жизни Толстого, в его мировоззрении, в его философско-религиозных исканиях произойдет много событий; в лице младшего сына Сергея Тимофеевича — Ивана Аксакова Толстой встретит строгого, сурового критика «своего» Евангелия, своего «нового» религиозного учения. Постоянно склонный к противоречиям, к переоценкам всего и вся, Толстой мало кого жаловал, всегда ставя себя в независимость от какого бы то ни было влияния своих современников, кроме, пожалуй, «простых мужиков», о чем считал нужным заявлять. И тем примечательнее, что уже на закате жизни, как бы подводя итог ее, Лев Николаевич признавался: «Никто из русских не имел на меня, для моего духовного направления, воспитания такого влияния, как славянофилы, весь их строй мыслей, взгляд на народ: Аксаковы — отец и Константин, Иван — менее, Самарин, Киреевские, Хомяков».

Приводя эти слова, автор «Яснополянских записок» Д. Маковицкий добавляет: «О славянофилах Лев Николаевич говорил с воодушевлением, с таким уважением, с каким при мне он не говорил ни о ком, кроме как о русском народе».

***

В апреле 1858 года Сергея Тимофеевича посетил Михаил Евграфович Салтыков, только назначенный вице-губернатором Рязани, он же Щедрин, автор недавно появившихся и вызвавших такой огромный интерес «Губернских очерков». Гость был, видимо, не из тех, кто думает о выгодности производимого им первого впечатления на людей: нахмуренный, глядя прямо на хозяина своими выпуклыми серыми глазами, он глухим, даже каким-то сердитым голосом сразу приступил к делу, повторил все то, что написал недавно Сергею Тимофеевичу в письме: как он, Салтыков, ценит его «прекрасные произведения», значение которых — в сфере «разъяснения внутренней жизни русского народа», что они решительно повлияли на раздел его «Губернских очерков», где он намеревался «провести мысль о степени и образе проявления религиозного чувства в различных слоях нашего общества». В этих очерках он успел высказать взгляд простого народа, отчасти — купечества, но предстоит еще многое…