— Вы оправдываете продажу оружия врагам своей страны?

— Вы имеете в виду французов?

— Да.

— И немцев, и итальянцев, и австрийцев? — добавил он.

— Да. Вы это оправдываете?

— Но они не враги моей страны, — сказал он с легкой улыбкой. — Мы не воюем.

— Вполне возможно, скоро будем.

— Что ж, верно. Но как по вашему, с какой страной?

— Это важно?

— Нет, — признал он. — Я продавал бы ей оружие, даже если бы знал, что воевать с ней мы будем через полгода. Внешняя политика — не моя забота. Подобные продажи не противоречат закону, а все, что не запрещено, разрешено. Если правительство решит наложить запрет на поставки во Францию, я подчинюсь закону. На данный момент, например, я вижу, что много денег можно заработать на строительстве верфей для Российской империи. Но правительство не хочет, чтобы у России была судостроительная промышленность. Мне бы хотелось поставить царю наши новые субмарины, так как русское правительство щедро за них заплатит. И опять же, я этого не делаю.

— А есть закон воспрещающий?

— Ну разумеется, нет. Законы страны — не только те, что содержатся в своде, одобренном парламентом. Но мне дали понять, что пострадает мой бизнес здесь, и, разумеется, я прислушиваюсь к подобным предостережениям. По моему мнению, это ошибка. Россия неизбежно научится строить дредноуты и субмарины; мы лишь оттягиваем это на несколько лет, а заодно превращаем их во врагов и отказываем себе в значительных прибылях.

— Вы очень откровенны.

— Не всегда. Только когда нет причин не быть откровенным.

Я задумался: страстная речь, произнесенная на бесстрастный, сухой манер, — и попытался во всем этом разобраться. Говоря о капитале, Стоун говорил не как бизнесмен, а скорее как поэт-романтик.

— И какова тут моя роль?

— Ваша роль? Вы, если сделаете свою работу хорошо, облегчите правительству принятие верных решений. В то же время вы дадите лучшие прогнозы на будущее, так что я смогу планировать точнее.

— Надо полагать, вы желаете конфликта.

— О нет. Это мне совершенно безразлично. Я просто хочу быть готовым к тому, что случится. Что бы ни случилось.

— А как же безопасность страны? Империи?

Он пожал плечами.

— Будь мое дело решать, я сказал бы, что Империя малопроизводительна и расточительна. У нее нет цели и слишком мало оправданий своего существования. Без сомнения, стране без нее будет лучше, но не ожидаю, что найдется много тех, кто когда-либо разделит это мнение. Единственное ее оправдание в том, что Индия хранит свое золото в Английском банке и это обеспечивает колоссальное расширение нашей торговли в мире за счет укрепления фунта стерлинга.

Я находил мистера Стоуна пугающим. Я предвидел, что буду работать на правительство, — патриот, трудящийся на благо общества. Но не на человека вроде Джона Стоуна. Лишь под конец нашего разговора я разглядел в нем кое-что еще: озадачивающее и неожиданное.

— Скажите, — попросил он, когда мы встали прощаться, — как ваш отец?

— Как всегда, думаю, — ответил я.

Я чувствовал себя столь же виноватым, сколь и пойманным врасплох: уже некоторое время я не навещал отца в Дорсете и, как я уже упоминал, с каждым следующим посещением в поездке было все меньше смысла.

— Понимаю.

— Вы его знаете?

— Мы были знакомы когда-то. До его болезни. Мне он нравился. Вы очень на него похожи. Но в вас нет его характера. Он был мягче вас. Вам следует остерегаться.

— Чего?

— Ну, не знаю. Уйти слишком далеко от характера отца, возможно.

На том он кивнул, сухо и безлично пожелал мне всего наилучшего и ушел.

Осудив остальных за неумелость и пообещав совершенно новый подход к сбору информации, я обнаружил, что в результате оставлен безо всякой помощи или инструкций. «Так покажите же, как надо», — как будто звучало общее мнение, и позднее я обнаружил, что немало (среди тех немногих, кто вообще знал про наш эксперимент) было таких, кто желал мне прискорбного провала.

Говорить, что будешь делать, на бумаге, — одно, делать это — совсем иное, и я не имел ни малейшего представления, с чего начать. Вполне очевидно, что первым шагом был отъезд в Париж. После придется импровизировать по ходу дела. Мои официальные наниматели были мне несколько полезнее: Джордж Бакль, редактор «Таймс», воспринял мое внезапное вторжение в свою жизнь с примечательным спокойствием и передал меня младшему репортеру по фамилии Макюэн в обучение, чтобы он объяснил мне, как писать для газеты, а также преподал практические знания, как пользоваться телеграфирующей машиной для передачи любых статей, какие мне захочется написать. Тот факт, что от «Таймс» не требовалось мне платить, без сомнения, примирил Бакля с моим существованием.

Потом я уехал и прибыл в Париж однажды в среду утром. Мой багаж доставили заранее, и никакие чемоданы меня не стесняли. Поэтому я сразу отправился в контору «Таймс» — такое название не совсем подходило одной единственной комнатке, на назначение которой не указывало ничего, кроме стоп старых французских газет на полу. Дверь была не заперта, сама комната пуста, но на столе лежала адресованная мне записка: не буду ли я так добр присоединиться к ее автору, Томасу Барклаю в ресторанчике неподалеку за ленчем?

Я был так добр. Официант проводил меня к нужному столику, и я сел напротив человека, который был — теоретически — моим новым коллегой.

На тот момент Томасу Барклаю было под пятьдесят. У него были прекрасная волнистая красно-рыжая борода, огромные уши, странно острый нос и лоб интеллектуала. Он часто хмурился, выставляя напоказ свою серьезность — подозреваю, эту склонность он приобрел от слишком долгого изучения немецкой философии в Йене, — хотя в результате производил впечатление скорее растерянности, чем глубокомыслия.

По счастью, он был столь же серьезным журналистом, как и я, но к тому времени провел в Париже почти двадцать лет. В начале семидесятых он опубликовал книжную рецензию в журнале «Спектейтор» и, поскольку проявил готовность жить за границей, на ее лишь основании получил место парижского корреспондента «Таймс». Сообщения от него поступали немногочисленные и нечастые и всегда изложенные столь запутанно, что зачастую трудно было понять, о чем, в сущности, идет речь. Для Барклая важность события напрямую зависела от важности лица, сообщившего ему информацию, поскольку он был пре-ужасным снобом и мог довести себя до горячки из-за приглашения в престижный салон или на обед в доме сенатора. Слова своих собеседников он воспринимал как тончайшую золотую пыль, но был настолько тактичен, что не мог излагать их, не облекая крупицу информации в такое многословие, что значимость их терялась совершенно. Кроме того, он недавно стал президентом Британской палаты коммерции в Париже и сей пост воспринимал крайне серьезно, полагая — довольно странно, — что это пост высочайшей политической и дипломатической важности, а не просто председательство в обеденном клубе для иностранных торговцев.