Их наконец-то заметили, крестьяне побежали с полей. Неизвестные воины все так же неспешно въезжали в хутор.

Я ничего не мог сделать. Один человек не способен остановить семьдесят хорошо вооруженных бойцов, которые приехали для того, чтобы убивать.

Мне оставалось лишь смотреть да скрежетать зубами.

Пугало было довольно. Скалилось, бродило мимо догорающих, едко воняющих обугленным мясом изб. Трупов на улице не осталось, напавшие прежде чем уехать всех убитых кинули в огонь.

Проповедник молился на останках церкви, стоя на коленях возле лежавшего на боку, дымящегося, обгоревшего с одной стороны распятия. Он поднял на меня полные страдания глаза. Наверное, сейчас он вспоминал свою деревню.

— За что они так с ними?

Я указал на воткнутое в землю плохонькое копье, на котором висела доска с надписью, и прочитал для него:

— «Сим знаком достопочтимый бургграф Флерд подтверждает, что эти земли отныне и во веки веков принадлежат ему и его потомкам». Бургграф! Ты слышал? Один из баронов решил проглотить большой кусок пирога.

— Хоть бы он подавился, черт поганый! Людей-то зачем убивать? Его же подданные.

— Не его. На этих землях правит другой, Флерд находится по соседству. Уничтожив хутор, он досадил конкуренту и лишил того дополнительного провианта. В таком медвежьем углу это небольшое преступление. Подобное случается и в дни, когда мир не боится юстирского пота.

— Чертова мразь! Землю он, видите ли, потомкам собрал! Чтоб этот Флерд сдох от юстирского пота еще до Рождества!

И он вновь начал молиться, приняв смиренную позу.

Я заметил движение в дыму. Что-то большое, величиной с фургон, под прикрытием густой, едкой завесы кралось к лесу, выбравшись из компостной ямы на заднем дворе одной из хижин.

Знаки с низким воем улетели в дым, взорвались чередой ярких вспышек, даже не задев темную душу. Она взметнулась в воздух, точно блоха. Поднялась на высоту самой большой колокольни и стала падать.

Прямо на меня.

Я бросился прочь, подлетел, когда туша с грохотом упала за спиной, но устоял. Стеганул золотым шнуром по дождливому небу, поджал ноги и пронесся над догоревшим домом, подальше от темной сущности, не решившейся преследовать меня по тлеющим углям.

Только теперь я худо-бедно мог ее рассмотреть. Она действительно была размером с фургон. Синяя, в мертвенно-зеленую полосу. Тварь выглядела как человек, сожравший все, что только можно. Казалось, темная душа состоит лишь из раздувшегося колыхавшегося брюха. В нем по какой-то нелепой случайности торчали тонкие ручки, ножки и маленькая, скошенная с боков голова, больше подходящая для какого-нибудь циркового уродца.

Но, несмотря на несуразную комплекцию, двигалась она легко, проворно и абсолютно бесшумно. Это мой противник доказал в следующее же мгновение, увернувшись от очередного знака, который впечатался в плетень, развалив его и выжигая просеку в вершках свеклы, находящихся за ним.

Темная душа напрягла ноги, легко, точно перышко, взмыла в воздух, решив повторить тот же трюк, что и прежде, — раздавить меня свой тушей при приземлении. Но на этот раз я был ученый. Хлестанул ее золотым шнуром прямо по брюху, свободный конец бросил на горевшее бревно. Моя невидимая веревка натянулась, увлекла огромный кусок дерева в небо, превратив его то ли в копье, то ли в гарпун, который, получив ускорение, вонзился твари в живот в тот момент, когда она начала свое движение к земле.

Мой противник приземлился уже не столь изящно. Рухнул набок, прямо в горящие обломки дома. Душа попыталась вылезти, таща за собой мешающее, жгущее нутро бревно, и я угодил знаком ей прямо в скошенную, беззвучно открывающую рот голову.

Вздымающаяся, все еще «живая», мерзко воняющая паленым волосом туша булькала и шевелила конечностями, разбрасывая угли во все стороны. Я связал ее на всякий случай пятью фигурами, так как приблизиться все равно не мог. Окончательно развоплотить ее кинжалом получилось лишь через несколько часов. Пугало все это время крутилось вокруг, тыкало тварь серпом и лыбилось, когда она начинала содрогаться и сучить руками, пытаясь дотянуться до одушевленного, который проворно отскакивал. Страшилу вся эта ситуация невероятно забавляла.

Я прекратил его веселье, когда жар от пожара спал до такой степени, что мне удалось подойти к ней вплотную и воспользоваться кинжалом.

Я поймал взгляд Пугала на своей искалеченной руке.

Оно, следуя справа от лошади, показало, что ему интересно, как я теперь буду управляться с кинжалом.

— Ничего не изменилось. Фигуры и знаки получаются такими же. Ты могло в этом убедиться пару часов назад.

Одушевленный насмешливо ткнул пальцем в широкий рейтарский клинок, висевший рядом с седлом.

— Хорошо. Признаю. С палашом есть трудности. Но я привыкну. Знаешь, старина, иногда я жалею, что ты выкинул законника из моего окна. В Ордене куда лучшие знатоки таких ребят, как ты. Перед смертью он пытался что-то сказать о тебе, но ему не хватило времени.

Наконец-то я смог его расшевелить. Пугало стало похоже на взъерошенного, рассерженного воробья, конечно, если вы можете представить себе высоченного воробья со зловещей ухмылкой, вооруженного бритвенно-острым серпом.

— Эрик тоже в тебе почувствовал нечто, но не понял. Возможно, в силу своего возраста. Хотя его слова заставляют задуматься. Что ты ищешь, Пугало? Считаешь, что я приведу тебя к этому?

Оно развело когтистыми руками, что можно было расценить как «там поглядим» или же «я уже давно потеряло надежду на такое чудо и слоняюсь за тобой, чтобы поскорее сдохнуть от скуки».

— Но, как видно, не все законники такие умные. Франческа тебя так и не раскусила.

Одушевленный махнул рукой, мол, куда ей до Эрика.

Я в который раз ничего от него не добился, так что сменил тему:

— Не знаешь, куда запропастился Проповедник? В последнее время он частенько ходит в одиночестве и исчезает без предупреждения. Набрался от тебя дурных привычек.

Во взгляде Пугала промелькнуло, что в его обязанности не входит следить за старыми дуралеями.

— Он путешествует со мной почти десять лет. Большой срок для светлой души, которую давно ждет рай. Он никак не может смириться с тем, что случившееся в его деревне — не его вина. И он не сможет искупить то, к чему не имеет никакого отношения. И если уж говорить об искуплении, то, уже будучи мертвым, он совершил достаточно хороших поступков, чтобы его на руках внесли в райские врата. Он знает, что ему пора, но упорно держится за наш мир и за меня. И, боюсь, не уйдет до тех пор, пока не решит, что его совесть чиста. Беда в том, что совесть редко успокаивается. Такова уж наша природа.

Оно слушало с серьезным видом, словно я поведал ему самую большую тайну вселенной.