вера в промысел Божий и беззаветная любовь к матери и ко всей его семье, распространялся он о множестве случаев в жизни этой семьи, доказывавших, по его мнению, с поразительною очевидностью этот пекущийся о них промысел свыше.

— Так туго маме нашей пришлось, когда я должен был бежать к дьячку в Чемеры, так туго, что она решила нищенскую суму надеть да милостыню просить, и вот идёт домой из города с такими думами, а ей вдруг как блеснёт в глаза что-то такое в траве. Нагнулась, видит ножик, да такой хороший, дорогой, в чистое серебро оправлен — целый карбованец жид за него дал. Верно, важный пан, едучи на охоту, обронил на наше счастье. До осени хватило денег прокормить семью, а тем временем работа подвалила, со всех сторон посылают за мамой нашей, чтоб то у одного из соседей, то у другого хату обмазала. Мастерица ведь она у нас на все руки, — прибавил он с гордостью. — Ни одному из нас с нею ни за что не сравняться.

— Оправитесь здесь, Бог даст, будете ей деньги в Лемеши высылать, — заметила с улыбкой Ветлова.

— Ох, кабы да скорее мне хоть чем-нибудь её успокоить! — вздохнул он. — Трудно, говорят, жить при императорском дворе человеку простому, люди взыскательные и недоброжелательные. Издеваться надо мною, поди чай, станут, — прибавил он, поднимая на свою слушательницу ясный взгляд своих красивых глаз. — Ведь я, что же, простой казак, никакой полуры у меня нет, ни встать, ни сесть, ни разговаривать по-придворному не умею... Вот вы, сударыня, по сердечной вашей доброте, изволите моими простыми речами не брезговать, так вы, поди чай, одна такая здесь, а впрочем, кому я здесь нужен? Ведь ни одного человека я здесь не знаю...

— Как не знаете? А Илья Иванович Тарасевич, который вас сюда привёл? А теперь вот и меня узнали, Бог даст, со временем заведётся у вас и знакомых и друзей много, свет не без добрых людей, Алексей Григорьевич... К тому же, если захотите над голосом своим работать, скучать вам и времени не будет.

— Я о голосе своём и думать перестал с тех пор, как Фёдор Степаныч предложил в Петербург меня с собою взять...

— Как же это? Ведь из-за голоса-то вас сюда и взяли, чтоб вам в царской капелле петь?

— Оно так-то так, только мысли у меня совсем на другое повернулись, и никак не могу я с сердцем своим сладить, ничего не поделаешь! — вымолвил он с отчаянием.

Лизавета Касимовна слушала и смотрела на него с возрастающим недоумением. Что-то в этом юноше было странное: неестественная восторженность какая-то, при большой природной сдержанности, заставляла его помимо воли высказывать то, что ему хотелось скрыть, и, опомнившись, он от смущения приходил в такое замешательство, что жалко было на него смотреть. Вспомнив, что Тарасевич, уходя, намекнул на какую-то просьбу своего земляка, исполнить которую как будто зависело от неё, она напомнила своему собеседнику про этот намёк и прибавила к этому, что с удовольствием сделает для него всё, что в её силах.

Смущение Розума так усилилось, что он с минуту не в состоянии был произнести ни слова, и, наконец, объявил, запинаясь перед каждым словом, что единственное его желание — это увидеть цесаревну.

— Мне бы только взглянуть на неё, хотя бы издали... Земляки говорили, будто она к ним иногда изволит приходить на спевки... Я просил их мне дозволить тогда, хотя бы из другой горницы, на неё взглянуть, а они, дурни, стали смеяться, и Илья Иванович привёл меня к вам... Я не виноват... они и выслушать меня не захотели... мне бы только взглянуть на неё, больше ничего... об этом счастье я мечтаю с тех пор, как себя помню... задолго до прибытия Ермилыча к нам у нас про неё в народе шла молва, он только повторил то, что у меня давно в сердце жило и из ума не выходило, — путаясь в словах, вне себя от волнения, говорил он, поощрённый добродушной улыбкой, с которой его слушали.

Ещё один из безумно влюблённых в сказочную царь-девицу, дочь Великого Петра! Как ярко разгорается ореол её славы по всему Русскому царству благодаря неудачам и преследованиям, которым она подвергается!

Лизавета Касимовна пожалела, что цесаревна не может слышать этого юношу, не может видеть восторга, которым пламенеет его красивое молодое лицо. Она умеет ценить народную привязанность, уверенность в преданности русских людей служит для неё величайшим утешением от всех невзгод...

— Вы непременно увидите нашу цесаревну, Алексей Григорьевич, это очень легко. Она так доступна! Если б вы, по воцарении государя Петра Второго, увиделись с Ермилычем, он бы вам рассказал, как она милостиво его приняла и как долго с ним беседовала, как расспрашивала его про Украйну и про нужды ваших земляков. Она очень добра и так проста в обхождении, что вся ваша робость пропадёт в её присутствии, вот увидите. Сегодня это невозможно, она отдыхает перед балом и позовёт меня не раньше как часа через два, но в другой раз я непременно найду случай ей про вас сказать, и она сама назначит, когда вам к ней явиться... И это будет скоро, не беспокойтесь, — прибавила она, увидев, что юноша поднимается с места, чтоб откланяться.

Усилием воли он подавил чувства, волновавшие его сердце, и счастье, наполнявшее его, отражалось только в его весело сверкавших глазах.

— Вы куда же теперь отправитесь? К вашим землякам во флигель? — спросила она, тоже поднимаясь с места.

— Нет, я к ним сегодня больше не пойду... я лучше домой, — проговорил он с усилием.

— Как хотите. Я провожу вас до выхода из дворца и, если желаете, дам вам провожатого до дома Фёдора Степаныча Вишневского. Ведь вы, разумеется, у него остановились?..

— У него... завтра он меня повезёт в императрицыну капеллу...

— Прекрасно. Первое время вам оттуда отлучаться будет неудобно, а как можно будет, загляните ко мне. Идите себе прямо сюда, скажете сторожам, что вы мой знакомый... впрочем, я о вас предупрежу кого следует...

Последние слова она говорила, уже выйдя из комнаты и направляясь с ним по коридору, теперь освещённому кенкетами, в большую белую залу, сверкавшую позолотой обстановки. Совершенно с противоположной стороны привёл его сюда Тарасевич, но спутница его шла так уверенно, что заметить ей это и спросить, не ошибается ли она, он, разумеется, не