впереди. Охранники не мешают слиться с толпой, только что-то неясно бурчат в спину. Пробиваюсь вперед, еще несколько шагов и догоню зеленый платок. Ноши у меня нет, проскальзываю ловко, как змея. И откуда во мне силы так шпарить? Вскоре дыхание сбивается. Протягиваю руку к плечу Хильды, а у самого сердце готово выпрыгнуть из груди. Она оборачивается и испуганно смотрит на меня. Это не Хильда. Женщина с облегчением вздыхает — я не полицейский. А мои ноги цепенеют, зря догонял. Видя, что я замер, она свободной рукой обнимает меня и тянет за собой. Стоять нельзя, застрелят. Ясное дело. В жутком разочаровании стараюсь поймать общий ритм. Еще обиднее становится, когда понимаю — в больницу обратной дороги нет. И чем я только думал, когда выбегал? Идиот… рассудок помутился, да и перед глазами туман. Надо же так влипнуть!

После выхода с территории гетто, темп ходьбы нарастает. Шуцманы щелкают хлыстами, будто скот гонят. Schneller, schneller! Быстрее, быстрее! Кто не выдерживает, остается лежать. Трупы на обочине как предупреждение остальным — не забываться, не медлить. Чемоданы и свертки падают. Себя тащить трудно, куда уж еще лишний груз. Но все-таки большая часть идущих с вещами не расстается, мало ли что, на новом месте пригодятся. Мой рюкзак остался под кроватью, но там ничего-то и не было, так — немного грязного белья. Вот одеяло жалко. Если бы кто-то был так любезен и сказал, куда нас повезут, но увы! Охранники молчат, злятся, если спрашивают, может, и сами толком не знают. Прикуси язык и смотри прямо! Куда надо, туда и повезут! Maul halten! Vorwärts![77]

Мало кто из живущих на Московской осмеливается наблюдать за колонной. Шторы закрыты, подальше от греха. Женщина, вышедшая покормить собаку, глядит из глубины двора, руку поднесла ко рту, в глазах ужас. Неужели и вправду это шествие выглядит так ужасно? Наверно. Дворняга взлаивает нечасто и будто нехотя, словно говоря, ну, сколько вы тут еще будете топать, уже надоело. Окна в домике не завешены, сквозь стекло мелькает огонек свечи, на столе венок из еловых веток. Ну да, воскресенье, первый адвент. Первый день церковного календаря. Только подумал, и тут же — вдалеке зазвонили церковные колокола, начинается богослужение. Сейчас люди встанут со своих скамеек и начнут петь хорал в честь адвента. Например, «Ну, паства Христова, возрадуйся, новый храмовый год начался…» М-да, начался мрачновато, кто знает, как там дальше пойдет? В нашем случае больше подошло бы: «А это время, полное надежд, когда все взоры смотрят в вечность». Или еще: «День мой черный, день мой хмурый, только полночь так темна». Да, это, пожалуй, лучше подойдет. Но все-таки неслышно, про себя, затягиваю другую песню:

Господь, прими в приют покоя,

Когда приду к твоим вратам?

Как этот мир жесток со мною,

Я здесь один, как сирота.

Бреду, уже устал в дороге.

Как долго мне идти? Как долго?[78]

Передо мной, опираясь на палку, идет пожилой мужчина с мешком на плече. Всякий раз после команды «Быстрее!» едва ли не натыкаюсь на его спину. Ноги так и несут обогнать его, но тогда я нарушу приказ держаться строго по пять в ряду. На нас орут, но есть ли в этом смысл, ведь такой четкий строй все равно не сохранить? О чем эти сволочи думают? Разве не видят, что большинство — люди пожилые, женщины, дети, а не парадная рота? Подсчет барашков не помогает, злость берет верх.

Временами открывается вид на Даугаву. Поверхность реки уже схвачена первым льдом, но кое-где течение еще сопротивляется. Переехать на санках, как во сне, не получится.

В передних рядах отстала женщина с двух-трехлетним мальчуганом на руках. Теперь она идет передо мной, там, где еще недавно шагал старик с палкой. Мать перекладывает ребенка слева направо и обратно, стараясь дать отдых уставшей руке. Становится страшно, что еще немного — и она его не удержит. Тыкаю ее в спину и показываю, что могу взять пацана на закорки. Да, она охотно соглашается и меняется местами с госпожой, которая идет рядом со мной. Зато ребенок не согласен. Он испуганно вцепился в пальто матери так, что не оторвать. Никакие уговоры, ни рассказы, что дядя хороший не помогают. Улыбаюсь, насколько ласково способен, щелкаю пальцами, весело подмигиваю — безрезультатно. Мама опускает его на землю, чтобы шел сам, но малыш начинает плакать. Я не могу тебя нести, говорит мама и, кивая головой, подает мне знак. Поднимаю карапуза и усаживаю себе на шею. Мне достается ботиночком по щеке, но не со зла же он. Главное, чтобы умолк, это выдержать труднее всего, раздражает и меня, и охрану. Мать держится со мной рядом и берет малыша за ручку — не волнуйся, мой хороший, я тут.

Усадив малыша на плечи, вспоминаю о Тамаре. После оперы она хотела что-то сказать, но не сказала. А что если… если мои тайные предположения, которым не давал волю, правда? И Тамара ждет ребенка? Теплой волной окатывает все тело, и губы непроизвольно складываются в улыбку. Если это правда, мне нужно держаться и выжить. Я обязательно выживу! Мысль о ребеночке вдыхает силы и уверенность.

Одна вещь для меня практически очевидна — нас не убьют, как кое-кто в больнице предполагал и о чем причитают многие попутчики вокруг. У колонны не видно ни начала, ни конца. Считай, что ведут примерно половину гетто, а это далеко за десять тысяч. Так много людей за один раз уничтожить невозможно. Тогда нужно, ну, я не знаю, неделю стрелять. Да и трупов сколько, нет… Не верится, что разум способен выдумать такие зверства.

Сознание того, что логическое мышление и рассудительность меня не покинули, хоть немного, но взбадривает. Если бы хотели нас прикончить, не велели бы вещи брать с собой. И очень точно постановили — не больше двадцати килограммов. Значит, вес имел значение. Значит, куда-то повезут и будут смотреть, чтобы не было лишнего груза. Скорее всего, на поезде. Как в тот год, в июне, русские увозили, только в другом направлении. Интересно, с какой станции? С поста 5-го километра, с Сортировочной, с Румбулы? Пятый километр мы уже миновали, значит, с Сортировочной. Распихают по вагонам и ту-ту. Не удивлюсь, если в конце концов окажется как в поговорке — не было бы счастья, да несчастье помогло. Скоро нужно будет поворачивать на станцию.