спорить с утверждениями из мира серьезных интересов, которые, по словам Фальстафа, так же обычны, как ежевика, бесполезны. Во всяком случае, психоаналитический опыт это вполне подтверждает. Психоанализ в состоянии постоянно демонстрировать, что самые проницательные люди начинают вдруг вести себя безрассудно, вроде слабоумных, как только нужное понимание встречает у них эмоциональное противодействие, а вся их рассудочность возобновлялась, когда это явление было побеждено. А стало быть, логическая слепота, которую эта война наслала как по мановению волшебной палочки часто в первую очередь на лучших наших сограждан, является вторичным явлением, следствием эмоционального порыва и, надо надеяться, призвана вместе с ним исчезнуть.

Если в итоге мы начнем снова понимать ставших чужими сограждан, то разочарование, которое нам доставили крупные субъекты человечества – народы, будет переноситься значительно легче, ибо теперь мы вправе предъявить им гораздо более умеренные претензии. Возможно, эти субъекты повторяют ход развития индивидов и, находясь сегодня на очень примитивном уровне организации, противятся образованию объединений людей уровня более высокого. Соответственно, воспитательное воздействие внешнего принуждения к нравственности, которое мы сочли весьма эффективным на примере индивида, у них вряд ли можно обнаружить. Правда, мы надеялись, что грандиозное, созданное усилиями общения и производства сообщество со взаимными интересами положило начало такому принуждению. Однако это только кажется, ибо в настоящее время народы прислушиваются к своим страстям гораздо сильнее, чем к своим интересам. В крайнем случае они следуют «интересам» во имя рационализации своих страстей, не более того. Прикрываются ими, чтобы иметь возможность обосновать удовлетворение своих эмоций. Почему же даже в мирное время народы как субъекты, собственно говоря, презирают, ненавидят и отвергают друг друга, а каждая нация – все остальные? Это, конечно же, загадка. Мне нечего об этом сказать. В данном случае дело обстоит так, словно все нравственные приобретения индивидов стерлись при объединении множества или даже миллионов людей, а сохранились только самые примитивные, наиболее старые и грубые психические установки. Видимо, в этой прискорбной ситуации изменить что-то способно только последующее развитие. Однако несколько большее и повсеместное распространение правды и искренности в отношениях людей друг с другом, а также между ними и их правительствами могло бы расчистить путь подобному преобразованию.

II. Наше отношение к смерти

Второй фактор, из-за которого я делаю вывод, что в этом некогда прекрасном и уютном мире мы стали чувствовать себя совсем чужими, – это серьезное расстройство отношения к смерти, которого мы до сих пор придерживались.

Это отношение не было искренним. Если нас послушать, то мы были, естественно, готовы представить себе, что смерть – это неизбежный итог любой жизни, что каждого из нас природа обрекла на смерть и, соответственно, каждый из нас должен быть готов вернуть ей свой долг, – короче говоря, смерть естественна, неоспорима и неотвратима. Однако на самом деле мы привыкли вести себя так, будто дело обстоит иначе. Мы обнаружили явную тенденцию отодвигать смерть в сторону, устранять ее из своей жизни. Мы старались умалчивать о ней. Более того, у нас даже есть поговорка: не вспоминать о чем-то как о смерти. Естественно, о своей. Ведь собственная смерть просто непредставима, и, сколько бы мы ни пытались ее вообразить, можно заметить, что чаще всего мы присутствуем при этом, собственно говоря, в качестве зрителей. Соответственно, в рамках психоаналитической школы можно было отважиться на такое утверждение: в сущности никто не думает о своей собственной смерти или (что то же самое) бессознательно каждый из нас убежден в собственном бессмертии.

Что касается смерти другого индивида, то цивилизованный человек будет старательно избегать разговора о ее возможности, опасаясь услышать об этом что-то определенное. Лишь дети не обращают внимания на подобного рода ограничения. Они, нисколько не стесняясь, угрожают один другому перспективой смерти, а то могут сказать любимому человеку прямо в лицо что-то в таком духе: «Дорогая мамочка, если ты, к сожалению, умрешь, я смогу делать все, что захочу». Взрослый образованный человек лишь с неохотой позволит себе задуматься о смерти другого человека, не становясь от этого ни жестоким, ни злым, разве только он имеет дело со смертью в силу своей профессии – в качестве врача, адвоката и т. п. В крайнем случае он позволит себе подумать о чужой смерти, если это событие было связано с обретением свободы, собственности, положения. Естественно, случаи смерти не заставляют нас утратить чувство такта. Когда они происходят, мы каждый раз глубоко взволнованы, а наши расчеты на будущее поставлены под сомнение. Мы непременно подчеркиваем причину смерти: несчастный случай, заболевание, заражение, преклонный возраст – и тем самым выдаем свое стремление превратить ее из необходимости во что-то случайное. Частные случаи смерти представляются нам чем-то ужасным. В отношении самого умершего мы ведем себя по-особому – восхищаемся им, будто он совершил что-то невероятно трудное. Мы перестаем критиковать его, закрываем глаза на его возможные прегрешения, высказываем пожелание такого рода: de mortuis nil nist bene [о мертвых либо хорошо, либо ничего – лат.] – и считаем оправданным восхвалять его самым благожелательным образом в эпитафии на надгробии. Уважение к почившему в бозе, в котором он уже вовсе не нуждается, ставит нас над истиной, а бóльшую часть из нас и над уважением к живым.

Эта общепринятая в культуре позиция по отношению к смерти терпит полный крах, если смерть затронула одного из близких нам людей – родителей или одного из супругов, братьев или сестер, ребенка или верного друга. Вместе с ним мы хороним наши надежды, притязания, радости, не позволяем себя утешать и не допускаем замены утраченного. В таких случаях мы ведем себя подобно детям Эзры, умирающим вслед за смертью тех, кого они любили.

Однако это отношение к смерти оказывает значительное влияние на нашу жизнь. Она заметно скудеет, становится гораздо менее интересной, если в ее превратностях нельзя рискнуть наивысшей ставкой – самой жизнью. Она представляется такой же пресной и бессодержательной, как, к примеру, американский флирт, в случае которого заведомо ясно, что ничего не произойдет, в отличие от любовных связей в Европе, когда обоим партнерам постоянно следует помнить о возможности самых серьезных последствий. Наши эмоциональные привязанности, труднопереносимая тяжесть нашей скорби не располагают выискивать опасности для нас и для наших близких. Мы не отваживаемся затевать некоторые рискованные, но, по сути, необходимые предприятия вроде перелетов по воздуху, экспедиций в дальние страны, экспериментов со взрывчатыми веществами. В этом случае нас гнетет мысль, кто заменит матери сына, супруге мужа, детям отца, если случится несчастье. Склонность при жизни исключать в своих расчетах смерть влечет за собой много других отказов от влечений. А ведь девиз Ганзы гласил: «Navigare