Чтоб вам явиться с открытым лицом, —

Вашей могилой клянусь я в том.

Конец третьей части

ЭПИЛОГ

ЗАНГУ

1

Словно слетевший с неба разъяренный дракон, – свесив голову, одним концом в спокойном Севанском озере, другим на рыхлом берегу реки Араке, – топча, разрывая, руша на пути своем горы и ущелья, потная, с пеной у рта, со всклокоченными, взъерошенными волосами, разнузданная, шалая, с пастью, полной песка, каменьев и мусора, фыркая направо и налево, размывая, разламывая ложе свое и берега, кроша их и разжевывая закинув одну руку на черное, мрачное, мглою объятое, уступами изрезанное, обнажившее грудь свою и брюхо, украшенное деревьями и кустарником ущелье русла своего, другую засунув снизу под узкий сухой печальный Какавасар и стремительно из-под него вырываясь; пыхтя на бегу, рыча, улюлюкая, огнем, мечом, пламенем, ломом откалывая верхушки камней и утесов, вбивая их себе в брюхо, сшибая каменные глыбы и уступы, сверкая молнией, с визгом, треском, громом и грохотом; обдирая, общипывая низкие берега, ужасом охваченную землю, терзая ее и сама терзаясь, все живое и неживое, – людей и скот, – ударяя оземь; поражая, глуша доодурения, бросая в дрожь и трепет, пламенея, пылая, с налитыми кровью глазами, со вздыбившейся гривой, скрежеща, лязгая зубами, шумом и гамом, грохотом, рокотом сотрясая поля и равнины, с огненным мечом в устах, – нахлынув, стремится неукротимая Зангу и врывается в Дзорагех, – с тем, чтобы каждого, кто попирал священную землю Армении, кто разрывал, разорял чистые могилы наших предков, проливал и топтал святую, невинную, праведную кровь наших мучеников, каждого, кто разрушал и осквернял наши богообитаемые храмы и церкви, отнимал и в ничто обращал великолепные наши престолы и города, разорял, с землею сравнивал обиталище нашего лишенного помощи, нуждающегося в хлебе насущном, сиротствующего, рассеянного по лицу земли, потрясенного, полоненного, вырезанного рукой врага и разбойника, разбредшегося по многоразличным, странам, гибнущего, бедного, покинутого на произвол судьбы народа, – каждого злого губителя нашего и логово его, дом врага-нечестивца, престол кровопийцы, дворец разорителя нашей страны, его окровавленную крепость, его воздвигнутую к а костях башню, его населенное ворами место, его обитаемую зверями землю – разрушить, ниспровергнуть, искрошить, обратить в развалины, перевернуть вверх дном, вниз головою, обвалить камни на камни, стены на стены, развалить до самого основания, поглотить, – и всех внутри находящихся, и снаружи погребенных, гнездящихся наверху и внизу пребывающих – угнать, унести, размыть, изрезать на куски, изорвать в клочья и тем утереть горькие слезы бедной нашей страны, нашего достойного жалости народа, прохладить, успокоить его сожженное, запекшееся сердце, срезать, уничтожить нашу тысячелетнюю, ядовитую неизлечимую язву, которая столько годов, столько веков живьем разъедала, томила, истачивала, сушила измученную душу тысяч, десятков тысяч молодых, жизнерадостных людей, приносила их в жертву тому свирепому народу, тому лютому зверю, обрекала на смерть.

Вот наступает час, когда ночная тьма окутывает землю, и человек содрогается, его кидает в страх от собственной тени; когда иной прохожий бежит бесом гонимый и, до смерти перепуганный, крестится, читает «Верую и исповедую», поминает имена святых и пророков; если случается ему проходить через зангинский мост и подниматься по сухому склону Конда, он трясется всем телом, язык застывает у него во рту: справа – страшная Ереванская крепость и мусульманское кладбище, слева стучат, трещат толчеи и мельницы,а немного подальше встают объятые сумраком купола бань и печальный Дзорагех, лежащий в яме, загнав голоса свои внутрь себя, – а впереди – Шехар, как вдовица, печальная, грустная, с лицом, скрытым траурной вуалью, – и все словно уходит постепенно в бездну, утопает по мере того, как путник подымается вверх. А вдали, на крышах домов визжат, воют, лают, шумят и умолкают снова, сперва тонко, потом все сильней завывают, испускают из носов своих жалобный, нагоняющий ужас визг и ноют недремлющие собаки, между тем как на верхушках остроконечных гор и холмов или у их подножий умирающие с голода волки, почуяв запах добычи, пускают в ход свои ненасытные глотки, свои пеной покрытые пасти, воют и визжат, как собаки, чтобы их обмануть, подкрасться поближе, забраться в жилье или хлев и задрать, разорвать, задушить, растерзать либо их самих, либо какого-нибудь невинного ягненка, какого-нибудь молочного телка, заблудившегося по пути к дому, либо ни в чем не повинную добродетельную корову, отставшую от стада и притулившуюся где-нибудь на улице или под камнем, либо тощую клячу, либо ожеребившуюся кобылу; или же найти и сожрать притомившуюся, спокойно себе лежащую, безмятежно жующую свею жвачку овцу, а не ее – так другую какую-нибудь, много за жизнь потрудившуюся, изнуренную, обиженную своим хозяином, выгнанную из дому, пощипывающую и жующую тут и там сухой хворост да острые колючки, хлопающую шелудивыми ушами, истомленную, возненавидевшую свою горькую жизнь, беззубую, бесхвостую, безъязычную скотину – какого-нибудь жалкого осла, – набредя на него, сначала поиграть с ним, попрыгать, напомнить ему его молодость, чтоб он развеселился, настроил бы свой саз, – а потом сделать свое дело: слопать беднягу без остатка. В то же время из ущелий, из расщелин в скалах, с их вершин, с самого края утесов, из-под кустов, из мелколесья, с равнин, пустынь, из потаенных логовищ, смешиваясь, раздаются страшные, в ужас приводящие голоса – где разъяренного медведя, где хитрой лисы или трусливого шакала, где свирепой гиены, где какого-нибудь пропащего зайца. Все они кричат, мурлычат, ревут, пищат, визжат, завывают, мычат, блеют, орут всячески, а бессонные петухи – бдительная охрана хозяина – в страхе, в ужасе, кстати и некстати встряхиваются, хлопают крыльями, из узких своих горлышек испускают пронзительные звуки, – поют где-нибудь в глубоком овраге, в яме, на возвышенье или крыше, прислушиваются и снова громко поют. Теперь слышится еще и голо срусского солдата: между тем как персидский караульный сарбаз молчит, словно только что вышел из могилы, словно попал он в лапы дьяволам, и связали его по рукам и ногам, и видит он перед собою обнаженный меч, как преступник, приговоренный к смерти, рта не раскроет, не пикнет, если даже и душу погрозятся отнять у него, – русский солдат, глубоко, до самого носа надвинув черную меховую папаху, закрыв ею глаза и брови, тяжело, медленно, тихо, бесшумно шагая, потирая глаза, зевая спросонья, высовывает из темного угла или из-за будки свою голову и глухим, глубоким, жутким, запавшим внутрь голосом выкрикивает: – «Слушай!» или «Хабардар сар-гесаб!»

Ветер с одной стороны, а вьюга и борей – с другой, подобно разъяренному палачу, гонят перед собою с горных вершин и из ущелий,