изо рта идет. Угля-то мало дают. Но я не жалуюсь. Надеваю шерстяные перчатки с отрезанными кончиками, ноги закутываю пледом, на голове шерстяная шапка-ушанка, хоть и не полагается носить головной убор в помещении, сверху шляпа — и играю. Стараюсь не пропускать ни одного вечера. Я бы себе не простил. Когда слова уже тщетны, мысли тщетны, а воображение больше не хочет воображать, остается только музыка. Только музыка спасает от этого мира, от этой жизни.

Так я то ли спал, то ли не спал, болтаясь между бессонной ночью после пьянки и этим его вопросом, играю ли я на чем-нибудь. Что это был за сон, можете себе представить. Едва провалишься — уже проснулся.

Минут через пятнадцать такого полусна мы добрались до главной станции, откуда, собственно, поезд официально отправлялся. Толпа пассажиров бросилась его штурмовать, а вы, наверное, знаете, что в то время вход в купе был прямо с платформы, причем с обеих сторон вагона. Теперь уже стало не до сна. Да что там сон... Даже думать о чем-либо сделалось невозможно. К тому же мне приходилось следить за шляпой. И потом, вы знаете, как обстоит дело с мыслями в поезде. Они рвутся от перестука колес. Железнодорожные стрелки любую мысль раздирают в клочья. Обрываются мысли и на станциях: то посмотришь в окно, то кто-то спросит, где стоим. Не говоря уже о том, что редко когда бывает, чтобы попутчики не начали болтать.

Тем временем народу становилось все больше, выходили мало. Словно на каждой станции люди только садились. Садились — это сегодня можно так сказать. Лезли всей оравой, расталкивая друг друга. Да еще с узлами, узелками, чемоданами, корзинками, свертками, сумками — купе едва не лопалось по швам. Кондукторам приходилось пассажиров дверцами приминать, чтобы захлопнуть. И так на каждой станции. Казалось, поезду не хватает сил волочь такую толпу, поэтому он так тащится, постоянно останавливается, иной раз в чистом поле. А уж на станциях мы стояли до бесконечности, поэтому все больше опаздывали. Иногда приходилось пережидать, пока пройдет состав в обратную сторону, потому что путь был один. Честно говоря, я, кажется, даже немного сочувствовал нашему поезду — что ему приходится словно бы через силу волочь такую тяжесть.

Правда, когда я ехал за шляпой и терзался сомнениями, удастся ли купить такую, какую мне хочется, — коричневую фетровую, — то злился, даже когда поезд останавливался на станциях. Теперь шляпа лежала на полке над моей головой, так что, медленнее или быстрее мы движемся, мне было все равно. Я чувствовал себя так, словно никуда не еду и не должен ехать. Порой даже утрачивал ощущение, что нахожусь в поезде. Смотрел в окно: проплывавшие мимо поля, леса, реки, холмы, долины, здания, телеги, лошади, коровы, люди — все сливалось в однообразное серое пятно, и лишь поднимающиеся и опадающие, поднимающиеся и опадающие провода, протянутые между столбами по ходу движения поезда, придавали ритм этой серости, напоминая о том, что это живой мир. Я словно бы оказался вне себя. Говорите, невозможно быть вне себя? Но разве человек не может покинуть себя хотя бы ненадолго? Почему? Где он тогда окажется? Ну, не знаю... Может, вы и правы. Тем более, как себя бросишь, если на багажной полке над твоей головой лежит шляпа?

На одной из станций я переложил шляпу на противоположную полку, чтобы держать в поле зрения. И правильно сделал. Вскоре в купе набилось столько народу, что все уже стояли между скамейками вплотную друг к другу. Духота была жуткая, я сидел в своем углу. Рядом со мной стояла огромная женщина, даже скорее надо мной, так что мне пришлось поглубже вжаться в сиденье, но она все равно на меня напирала. Я бы никак не сумел выглянуть из-за нее, чтобы проверить, как там моя шляпа. А так время от времени удавалось разглядеть ее в просветы между телами.

Поезд был уже настолько переполнен, что, казалось, никто больше не поместится. Однако на каждой очередной станции — новые узлы, узелки, чемоданы, корзины и так далее. И люди. Вам, наверное, трудно это себе представить, если вы никогда не ездили в таких поездах. То ли вагоны растягивались, то ли люди уменьшались. О, человек умеет становиться кем угодно, даже в песчинку обратится, если необходимо. Мне приходилось руками защищаться от напиравших на меня попутчиков. Глубже втиснуться в лавку уже было невозможно. Ноги, хоть я и прятал их как можно глубже под скамейку, оттоптали так, что иногда я шипел от боли. А уж все проклятия, которые врывались в поезд вместе с людьми, словно обрушивались прямо на меня, поскольку я сидел у двери. Добавлю еще, что перрон, как назло, чаще оказывался с моей стороны.

— Черт бы все это побрал! — бросил мне первый, кто открыл дверь.

К нему присоединился хор голосов, женщины, мужчины, все стали орать в мою сторону:

— Боже милосердный, так мучить людей! Мало нас война терзала, так теперь еще поезда!

— Столько ждать! Да что ж это такое...

— Всего ждем, так почему бы и поезда не подождать?

— Но почему он так опаздывает?

— Можно подумать, они когда-нибудь вовремя приходили! Я почти каждый день езжу и ни разу, ни разу. Мать вашу!

— Не ругайтесь, Бог все слышит. Можно подумать, он нас совсем покинул.

— При чем здесь Бог? Бог — не начальник станции и не дежурный диспетчер. Всё эти сукины дети в красных фуражках!

Мне казалось, вся эта ненависть адресована мне, потому что у меня к поезду претензий не было. Шляпа на полке, я не спешу, какие могут быть претензии? Впрочем, ругались не только те, кто только что сел, они вовлекали в этот процесс также тех, кто сел на предыдущих станциях и, казалось, уже смирился с медленным ходом поезда.

На одной станции мужчина, не очень высокий и с небольшим чемоданчиком, — я помог ему залезть, потому что он никак не мог протиснуться в битком набитое купе, — вдруг спросил меня:

— Не знаете, случилось что-то? — Я пожал плечами. — А вы не знаете?

Но ему никто не ответил, и он снова обратился ко мне:

— Вы тут самый молодой, верно?

— Прекратите, — упрекнула его огромная женщина надо мной. — Уберите свою голову, куда вы ее суете?

— Простите. Я просто думал, может, пути где-то ремонтируют, — начал он оправдываться. — Или, к примеру, мост.

— Ничего они