Лишь единственный раз за всю историю это правило было нарушено, когда боярин Пересвет пал в поединке и князь Дмитрий своей волей назначил вести засадный полк воеводу Боброка, поскольку Ослаб мог водить его только на духовное поле брани.

Но так или иначе, Ражный не сломил, не погасил своего внутреннего противления, а свернул, собрал его в тугой, светящийся малиновый шар и спрятал в сердце.

И сделал это вскоре после того, как привёз с Валдая отцовский камень…

На следующий же год, получив отпуск, он не поехал на родину, а взял проездные документы до Твери, тогда ещё без ясно осмысленной и определённой цели, ведомый одним ностальгическим чувством. Будучи несовершеннолетним, он не имел права являться не только в Валдайское Урочище без дозволения боярина, айв любое другое, за исключением своего, вотчинного. И даже с каликами не имел связи, чтобы попросить разрешения или хотя бы предупредить хозяина Урочища. Короче, поехал, как оглашённый — непосвящённый человек, возжелавший подсмотреть, что это за место такое, где сходятся в поединке какие-то люди и бьются иногда по несколько суток.

И только когда подходил по знакомой с юности дороге к дубраве на вершине высокой горы, вдруг явственно осознал, что чувства, влекущие сюда с такой неистовой силой, вкупе есть не что иное, как месть. Правда, он тут же обезопасил себя тем, что имеет право появиться здесь, на земле, где прожил одиннадцать беззаботных и счастливых лет, и где, наконец, до сей поры находится его суженая — правнучка одного из иноков, доживающего на Валдае свой век.

И имя ей было — Оксана…

Он видел свою обручённую в последний раз, когда ей исполнилось всего два года — чуть ли не в пелёнках была, когда Ражный-старший, проиграв поединок и подлечив на Валдае руку, уезжал со своим семейством в наследственную вотчину, тогда стоящую без должного присмотра и надзора. Однако Вячеслав покинул эти места годом раньше, призванный на срочную военную службу, не видел и не прочувствовал ни поражение отца, ни ею сборы, ни печальные проводы, и лишь однажды родитель, вспоминая то время, обронил ненароком, что невесту Вячеслава принесли прощаться на руках, и маленькая Оксана отчего-то заплакала, когда Ражный-старший взял её и поцеловал в лоб. А потом долго махала вслед уезжающей машине…

Жениться тогда ещё было рано, и Ражный отнёс это к мягкому, неназойливому напоминанию отца, чтобы особенно не увлекался девушками со стороны и не забывал о невесте, которая между тем растёт и ждёт его совершеннолетия. Он же не обратил на это особого внимания, поскольку в тот период был и в самом деле влюблён в русскую учигельницу Марину, работающую в глухом селении Горного Бадахшана. Виделись они редко — бригада спецназа почти постоянно находилась в состоянии боеготовности, через границу уже в то время тащили оружие, контрабанду и наркотики, а назад — тоже оружие, но самое современное, вплоть до ракетных комплексов, золото неизвестного происхождения, секретные разработки ВПК и рабов — в основном, русскоязычных жителей Востока. А чем реже, тем встречи были теплее и яростнее, так что об Оксане он в то время забыл вообще.

Да и кто из араксов относился к своим наречённым серьёзно?..

Сейчас же эта мирская, бытовая причина поначалу казалась ему самой спасительной от неприемлемого для аракса чувства, и он готов был поверить, что пришёл сюда, чтобы вспомнить юность и встретиться со своей наречённой. По подсчётам, Оксане исполнилось шестнадцать лет — самый возраст для повторного, осмысленного знакомства. Являться средь бела дня он посчитал слишком уж грубым нарушением уставного порядка, просидел на автобусной остановке до сумерек, после чего переоделся в гражданский костюм и, спрятав чемодан в кустах, отправился искать дом невесты.

Он помнил, что стареющий её прадедушка-инок, некогда выходивший на поединок с дедом Ерофеем, жил на территории пионерского лагеря, построенного в Урочище ещё в тридцатых годах, и исполнял там обязанности плотника-столяра и ночного сторожа. Пока Вячеслав был мал, он и представления не имел, кто есть на самом деле бородатый дед Гайдамак, круглый год таскавший валенки с галошами и пугавший мальчишек из яблоневого сада. И когда после тринадцати лет, после обряда посвящения в араксы этот старик однажды остановил его и совершенно серьёзно поздоровался, как полагалось по обряду, Вячеслав даже язык проглотил.

— Что же молчишь? Здравствуй, Сергиев воин!

— Богом хранимые, — несмело и впервые в жизни отозвался он. — Рощеньями прирастаемые…

Потом дед Гайдамак на правах старшего в роду ударил по рукам с дедом Ерофеем и нарёк только что родившуюся правнучку Оксану невестой Вячеславу.

Ослаб сей будущий союз одобрил и наложил сверху свою руку…

Пионерского лагеря уже не существовало, а в его помещениях разместился туристический комплекс, куда приезжали со всех сторон отдыхающие и совершали конные маршруты по Валдайской возвышенности. В детских корпусах сейчас стояли лошади, а в административном, где жили пионервожатые, останавливались туристы. Скоро Ражный выяснил — инок Гайдамак жив и теперь работает конюхом, его внучка, мать Оксаны, водила верховых туристов конными тропами, а правнучка ещё училась в школе и обучала на трехдневных курсах верховой езде вновь прибывших отдыхающих. А жили они в том же самом доме с окнами на склон горы, откуда открывался вид на десятки километров.

Первую ночь Ражный провёл близ этого дома и под окнами, высматривая свою суженую, и был никем из живущих там не замечен. А народу в нем прибавилось: часто выходили две разновозрастных старухи, молодая женщина, чуть ли не до ночи во дворе бегали четверо малых детей, несколько раз появлялся подросток лет двенадцати и вроде бы даже сам Гайдамак. Но Оксану он увидел смутно, сквозь тюлевую занавеску — лишь её силуэт. Точнее, девушку, схожую по возрасту с ней.

Дом, вернее, боярские хоромы стояли выше лагеря и хотя были в километре, однако виделись отчётливо даже ночью, поскольку высокое крытое крыльцо было ярко освещено, свет горел во всех окнах, будто там справляли какой-то праздник. Глядя на него, Ражный тосковал и остро чувствовал себя сиротой, более того, в прямом смысле бездомным, и затаённое чувство мести жалило, словно незримая в темноте крапива…

День он проспал на сеновале и ещё при свете открыто выбрался на территорию лагеря, чтобы побродить по конюшням и ипподрому: вдруг да объявится наречённая! Конюшни оказались почти пустыми — очередная группа отправилась в маршрут, и Оксаны не было ни на манеже, ни в подсобках, ни в седельной. Зато возле детской беседки, превращённой в овсяной амбар, он увидел инока. Было ему лет сто семьдесят, не меньше, и прошедшие годы никак не отразились на старике: таким и остался, каким помнился — высоким, сутуловатым, длинноволосым и с желтоватой сединой.

— Здравствуй, Сергиев воин, — проговорил тихо Ражный, появляясь за спиной.

— Здравствуй, инок.

Он обернулся, долго смотрел на незнакомца выцветшими глазами, после чего поднёс ладонь к уху, переспросил:

— Что ты сказал, отрок? Оказывается, слух потерял…