— Моя комната… моя прежняя комната… — запинаясь лепечет она. — Как… как вы договорились…?

— Не волнуйся, — со смехом отвечает Рэкхэм. — Я позаботился о сохранении твоих личных тайн. В комнате ничего не тронуг, пока ты не заберешь из нее все, что тебе понадобится. Это я тоже устрою — выбери только день.

И Уильям гладит ее по лицу, успокаивая, стремясь вернуть ему прежние краски.

Сконфуженная, Конфетка направляется к двухстворчатому окну, глядя, как к ней приближается ее разделенное на четыре части отражение. Стекла вставлены под чуть различающимися углами, поэтому четыре части ее отражения немного не согласуются — до тех пор, пока она не подходит так близко, что обретает прозрачность, а там и вовсе исчезает. Снаружи лежит крошечный, огороженный стеной садик, разглядеть его в темноте трудновато, видно, впрочем, что он изобилует… ну, в общем, какой-то растительностью — живым доказательством того, что новое ее жилище находится в первом этаже и окружено зеленью, какой на Силвер-стрит и не сыщешь. Сомнения покидают Конфетку, к ней возвращается радостное возбуждение.

— О, Уильям! — снова вскрикивает она. — Неужели все это и вправду принадлежит только мне?

— Да, да, — смеется он. — Только нам. Я взял этот дом в бессрочную аренду.

— О, Уильям!

И снова она отправляется в путь по дому, сорвав с рук перчатки и бросив их на пол, чтобы пройтись пальцами по корешкам книг в шкафу, по узким тисненым полоскам обоев. Конфетка перепархивает из комнаты в комнату, Уильям следует за ней, наблюдая, как она исполняет в каждой один и тот же танец торжества и осязательного ознакомления. Сколько же возов всякой всячины накупил для нее Рэкхэм! Дом переполнен разного рода безделицами — полезными и бесполезными, уродливыми и красивыми, остроумными и непрактичными, и все они, насколько способна судить Конфетка, стоят недешево.

— Давай покажу, давай покажу! — повторяет он раз за разом. — А вот тут ванна с горячей водой. Пользоваться ею совсем просто. Даже дитя…

И он демонстрирует процедуры, позволяющие наслаждаться, не рискуя нажить неприятности, всей роскошью новейшего века.

— Теперь повтори, — просит он, поскольку выглядит Конфетка несколько ошарашенной. — Покажи, что ты все поняла.

И она показывает, показывает.

По мере того, как до сознания Конфетки доходит, какие деньги потратил на нее Уильям, она начинает двигаться все быстрее, перелетая из комнаты в комнату, от стола к этажерке, от этажерки к книжному шкафу, потираясь, точно животное в течке, спиною о стены. Слов она не произносит, но издает столько благодарных взвизгов и стонов, что Уильям берет ее за запястье и ведет к кровати, колоссальных размеров чудищу, изукрашенному еще и причудливей той, которую оба они знают так близко.

Он замечает, как Конфетка, уже расстегивая башмачки, поглядывает, оценивающе и чуть насмешливо, на изголовье кровати: зеркало там отсутствует, а стало быть отсутствуют и отражения — кроме тех, какие способны предложить отполированные волокна темного дерева. Уильям хмурится, пытаясь понять, верное ли он принял решение: ему не удалось заставить себя попортить грубыми шурупами глянцевую поверхность тика, привинчивая к ней зеркало. Разумеется, Уильям думал об этом, вспоминая, сколько удовольствия получал он, наблюдая в зеркале прежней ее кровати, как напряженный корень его естества входит в Конфетку и выходит — мокрым и скользким. Он даже зашел так далеко, что спросил у краснодеревщика: «А скажите, друг мой, нельзя ли…».

Однако тут же и передумал и закончил эту фразу словами: «…вырезать вот здесь, на самом верху, маленькое декоративное „Р“?».

И теперь Уильям внимательно вглядывается в лицо Конфетки, готовящей свое тело к встрече с ним.

— Ты не будешь скучать по зеркалу? — спрашивает он. Конфетка смеется:

— Зачем мне смотреть на себя, если на меня смотришь ты?

На ней осталась уже только короткая рубашонка, и передок брюк Уильяма вздувается. Он толкает Конфетку на матрас и видит, как округляются ее глаза, только сейчас увидевшие балдахин над кроватью — да-да, наитончайшее бельгийское кружево! С немалым трудом противится Уильям искушению рассказать ей обо всем: о том, сколько трудов он потратил, подбирая мебель, о редкостных, не сразу давшихся в руки вещах, которые отыскал, о совершенных им сделках… Но нет, лучше обойтись без этого, не стоит развеивать ореол волшебства, окружающий его сказочный дар.

Боже всесильный, она вся намокла внутри — так, как никогда прежде! Подумать только, что с нею сделалось! И все благодаря ему!

— Но, Уильям, милый, — прерывисто шепчет Конфетка, пока он входит в нее. — Здесь же нет кухни.

— Кухни? — еще секунда-другая и его прорвет.

— Зачем тебе кухня, гусынюшка? — стонет он. — Я дам… тебе все… что ты захочешь…

И он ударяет в нее струей семени.

Потом Конфетка лежит в его объятиях, в сотый раз целуя Уильяма в грудь, прося простить ее за то, что она в столь деликатный момент оказалась думающей бог весть о чем. Просто она была потрясена его щедростью, говорит Конфетка, как потрясена и сейчас. Слишком многое обрушилось на нее сразу, бедная голова ее идет кругом, зато скважинка понимает, как и что, в чем он имел возможность убедиться! И если он огорчен тем, что кончил в одиночку (впервые со времени их знакомства), без одновременного всплеска ее упоения, то она более чем готова подождать, пока воспрянет его мужественность. Или Уильям хочет, чтобы она взяла его в рот? Ей довольно одного его вкуса, уверяет Конфетка, чтобы оказаться на грани экстаза.

Нет, вздыхает Уильям, все хорошо. Он просто устал, нынешний день оказался тяжелым и для него. И она совершенно права, думая о том, чем будет питаться в своем новом доме. Но и с этим все устроено. Он — вернее, его банк, — будет каждую неделю доставлять ей сумму, более чем достаточную для того, чтобы она ощущала себя независимой. На Марилебон-роуд немало превосходных ресторанов, он от души рекомендует ей отель «Олдуорт», в котором можно прекрасно позавтракать, особенно хороши там омлеты. А в «Уорике» подают превосходную рыбу — она любит рыбу? Да, обожает. Какую именно? О, любую. И о чистоте в доме ей тоже думать не придется — или о стирке, — он наймет женщину, которая…

— О нет, Уильям, право же, в этом нет никакой нужды, — протестует Конфетка. — Знаешь, я с великим удовольствием хлопочу по дому, когда у меня возникает такое желание.

(Полная чушь, признает про себя Конфетка, за всю свою жизнь она даже пальцем не шевельнула, чтобы сделать какую-нибудь домашнюю работу. Но раз уж дом этот принадлежит ей, так пусть принадлежит по-настоящему!)

Сказать по правде, пока она лежит с Уильямом на только что получившей крещение кровати, в Конфетке нарастает жгучее желание остаться в доме одной. Этот подарок… Она сможет поверить в его существование, лишь когда Уильям уберется отсюда, а подарок не уберется с ним вместе. Как же заставить его уйти? Она целует его грудь со все нарастающей частотой — так, точно ее поразил нервный тик, — понемногу смещая эти клевки к его гениталиям, в надежде не мытьем, так катаньем вытурить Уильяма из постели.