— Нет.

Голова у меня закружилась и стала очень легкой, а боли после вчерашнего матча вдруг прошли.

— Ты уверен?

— Конечно, уверен. У них не может быть.

— У них не может быть или он решил не заводить?

Оскар перешел на шепот, и по тембру голоса в трубке я понял, что он прикрыл микрофон ладонью.

— Рейчел бесплодна. Для них это беда. Они очень хотели детей.

— А усыновить?

— Кто ж позволит бывшей шлюхе усыновить ребенка?

— Так она шлюхой была?

— Да, на том они и познакомились. Он служил в «расследовании убийств», я тоже. Женитьба погубила его карьеру, его похоронили в «наркотиках», потом Дойл его оттуда вытащил. Но он ее любит. Хорошая женщина. Замечательная.

— Но бездетная.

Он убрал руку, закрывавшую микрофон трубки.

— Сколько раз тебе повторять, Кензи? Нет у них детей ни хрена.

Я поблагодарил, попрощался, разъединил линию и отдал телефон Раерсону.

— Нет у него сына, — сказал Раерсон, — так ведь?

— Есть, — сказал я. — У него определенно есть сын.

— Тогда где он его раздобыл?

И тут, пока мы, глядя на антикварный магазин Кеннилли, сидели в «сабербане» Раерсона, все стало на свои места.

— Кем бы ни были биологические мама с папой Николса Бруссарда, — сказал я, — в исполнении родительского долга они не очень-то преуспели. На что спорим?

— Срань господня! — сказала Энджи.

Раерсон навалился на руль, обратив худое лицо вперед и глядя сквозь ветровое стекло пустым изумленным взглядом.

— Срань господня! — сказал он.

Я снова увидел белокурого малыша на руках у Рейчел и выражение, с каким она гладила его личико.

— Да, — сказал я. — Срань господня.

Под вечер апрельского дня, когда солнце уже зашло, но еще не стемнело, город затихает и становится беспокойно-серым. Как всегда быстрее, чем ожидалось, закончился очередной день. В прямоугольниках окон домов и у решеток двигателей автомобилей появляются приглушенные желтые и оранжевые огни, с наступающей темнотой воздух становится все прохладней. Дети с улиц идут домой мыть руки перед ужином, включать телевизоры. В супермаркетах и магазинах, торгующих спиртным, полупусто, и жизнь там замирает. Цветочные магазины и банки закрыты. Изредка раздаются звуковые сигналы автомобилей. Грохочут опускаемые на ночь металлические жалюзи на витринах. Внимательно всмотревшись в лица пешеходов и водителей машин, стоящих у светофора, в их усталой неподвижности можно увидеть тяжесть несбывшихся обещаний утра. Лица проплывают мимо, люди идут или едут по домам, какими бы они ни были.

Лайонел и Тед Кеннилли возвратились поздно, почти к пяти часам дня. Увидев нас, Лайонел изменился в лице. Раерсон показал ему значок и сказал:

— Хотелось бы задать вам пару вопросов, мистер Маккриди. — При этом Лайонел изменился в лице еще сильнее.

Он несколько раз кивнул, скорее сам себе, чем нам, и сказал:

— Тут рядом — бар. Может, пойдем туда? Не хотелось бы дома.

Бар «Эдмунд Фицджералд» был мал настолько, насколько может быть мал бар, не превращаясь в ларек для чистки обуви. Слева от входа у единственного окна находилась стойка. Перед ней могло бы поместиться, может быть, четыре столика. К несчастью, сюда втиснули и музыкальный автомат, поэтому столиков было лишь два, и оба они, когда мы вошли, пустовали. У самой стойки могли бы расположиться семь, самое большее — восемь человек и шесть столиков. Помещение несколько расширялось в дальней от входа части, там двое метали дротики по мишени, висевшей над столом для бильярда, который стоял так близко к стенам, что для удара с трех сторон из четырех игроку пришлось бы воспользоваться коротким кием. Или карандашом.

Пока мы располагались за столиком посередине заведения, Лайонел сказал:

— Повредили ногу, мисс Дженнаро?

— Заживет, — сказала Энджи и стала искать в сумочке сигареты.

Лайонел взглянул на меня. Я отвернулся, и его плечи поникли еще сильнее: к каменным глыбам, отягощавшим их прежде, добавились еще и шлакоблоки.

Раерсон раскрыл перед собой на столе блокнот и снял колпачок с ручки.

— Я — специальный агент Нил Раерсон, мистер Маккриди. Работаю в Министерстве юстиции.

— Да, сэр, — сказал Лайонел.

Раерсон на мгновение оторвался от блокнота и посмотрел ему в лицо.

— Вы правильно поняли, мистер Маккриди. Я представляю федеральное правительство. Вам не кажется, что вы могли бы кое-что нам объяснить?

— Насчет чего? — Лайонел оглядел свои плечи, потом весь бар.

— Насчет вашей племянницы, — сказал я. — Слушайте, Лайонел, время засирать нам мозги прошло.

Он посмотрел направо в сторону стойки, как будто надеясь увидеть там кого-то, кто бы пришел ему на выручку.

— Мистер Маккриди, — сказал Раерсон, — мы можем, конечно, полчасика поиграть в «Нет-я-ничего-такого-не-делал/Нет-вы-сделали», но для каждого из нас это будет лишь пустой тратой времени. Мы знаем, что вы причастны к исчезновению вашей племянницы и что вы работали с Реми Бруссардом. Ему, кстати, это тоже не сойдет с рук, получит по первое число. Но сейчас речь о вас. Я предлагаю вам возможность расставить все по своим местам и, возможно, в дальнейшем получить некоторое снисхождение. — Он постучал по столу ручкой в ритме тикающих часов. — Будете дурить нам голову, я уйду, и по-хорошему у нас с вами не получится. Угодите в тюрьму на такой срок, что, когда выйдете, ваши внуки уже права на вождение автомобиля будут иметь.

Подошла официантка и приняла заказ: две кока-колы, минеральную воду для Раерсона и двойной скотч для Лайонела.

Ее возвращения мы ждали молча. Раерсон, как метроном, продолжал равномерно стучать ручкой по краю стола, твердо и бесстрастно глядя на Лайонела, который, по-видимому, этого взгляда не замечал и в мыслях унесся далеко и от стола, и от бара. Губы и подбородок у него поблескивали испариной. Мне показалось, что смотрел он внутрь себя, и его взгляд упирался в жалкий финал, в то, что он сейчас расскажет и чем разрушит свою жизнь. Он видел тюрьму. Видел доставляемые туда бумаги, необходимые для развода, свои возвращенные нераспечатанными письма к сыну. Видел десятилетие, переходящее в другое десятилетие своего одиночества наедине со стыдом, или свою вину, или просто человека, совершившего глупость, которую общество выставило под свет телевизионных софитов на всеобщее обозрение. Его фотографию опубликуют в газете, имя станет ассоциироваться с похищением детей, а жизнь — пищей для ток-шоу на телевидении, перемывания в бульварных газетках и ехидных шуток, которые будут помнить гораздо дольше тех, кто их придумал.

Официантка принесла наш заказ.