Банализация общественной активности

Общественные и политические события в наши дни обрастают “фолловерами”, которые их “лайкают” в разных цифровых медиа. В социальных сетях полчища подписчиков и “френдов” могут создавать впечатление, что та или иная группа представляет собой мощную силу. Иногда это действительно так. Хотя роль Фейсбука и Твиттера в событиях “арабской весны”, возможно, и переоценена, нет сомнений, что социальные сети так или иначе расширили возможности антиправительственных сил. Но это не самый обычный случай. Для большинства людей на Земле общественная или политическая активность в интернете едва ли предполагает что-то кроме щелчков мыши. Может, с несколько большей пользой они делают небольшие пожертвования – например, пять долларов Красному Кресту после какого-нибудь землетрясения или иного стихийного бедствия – путем отправки текстового сообщения на условленный номер. Это не пустяк, но подобные поступки не сравнятся с той опасной деятельностью, которая служила мотором столь многих крупных общественных движений. Публицист Евгений Морозов называет эту новую, не требующую самоотречения и жертв, борьбу словом “слактивизм”. Это, пишет Морозов, “идеальная форма деятельности для инертного поколения: к чему ходить на пикеты, где тебе угрожает арест, жестокость полиции, истязания, когда можно столь же громко возмущаться в виртуальном пространстве?” Слактивизм, по мнению Морозова, плох не тем, что складывается из крошечных и почти безопасных шажков – в конце концов, это тоже, так или иначе, от чистого сердца, скорее дело в том, что увлечение онлайновыми петициями, подсчетом фолловеров и лайков уводит потенциальных участников и оттягивает ресурсы у организаций, выполняющих по-настоящему опасную и плодотворную работу: “Стоят ли успехи в паблисити… организационных потерь?”{364} Как писал о том же Малкольм Гладуэлл, это течение, сопутствующее фетишизации социальных сетей, наглядно свидетельствует об опасности обессмысливания, которую несет упадок власти{365}. Возможность заявить о проблеме, выложить петицию или даже сделать что-то более серьезное: открыть свой электронный магазин на Amazon или eBay, отправить деньги нуждающемуся в другой конец мира или улицы – это тоже некоторый уровень свободы и самореализации. Однако стремительное размножение малых дел и краткосрочных инициатив привносит опасность того, что мы больше не сможем создавать настоящие сильные объединения, добивающиеся четко определенных политических целей. Считайте, что тема коллективного действия перешла на субатомный уровень.

Поверхностность и нарушение концентрации

Благодаря миллионам сетевых активистов тысячи различных тем попадают в фокус общественного внимания, но те же активисты задают такой уровень “шума” и отвлекающих сигналов, при котором тот или иной случай не может долго удерживать внимание публики и сохранять сколько-нибудь значительный вес. Для общественно-политических процессов гиперконкуренция может быть столь же губительной, сколь и для бизнеса, где переизбыток конкурентов вынуждает уменьшать масштабы компаний и ограничивает их возможности.

Более того, чем слабее держат власть политики, общественные институты и организации – то есть чем эфемернее становится характер их власти, – тем больше они руководствуются сиюминутными стимулами и страхами, тем хуже планируют долгосрочную перспективу. Первые лица государств избираются на короткие сроки, главы корпораций не заглядывают дальше итогов следующего квартала, генералы сознают, что успех военного вмешательства, как никогда, зависит от поддержки переменчивой публики, которая больше не хочет мириться с потерями, – все это примеры того, как сжатие временной перспективы связывает руки власть имущим. На уровне личности упадок власти парадоксален тем, что, даже сужая спектр возможностей человека, он дает ему больше инструментов для жизни здесь и сейчас. Одновременно с этим становится понятно, что у большинства наших внутренних и международных проблем не может быть быстрого решения и что их смягчение и устранение требуют постоянной и упорной работы. В мире, который не противится упадку власти, терпение будет, пожалуй, самым дефицитным из ресурсов.

Отчуждение

Власть и ее институты существуют так давно, и стены, ограждающие власть, всегда были столь высоки, что даже смысл своей жизни – что делать, что принять, а что отвергнуть – мы определяем в этих обстоятельствах. Крупные перемены с непредсказуемыми последствиями нередко порождают отчуждение – разобщение и отдаление людей друг от друга, от предметов, когда-то важных для них, а в чрезвычайных случаях даже разлучают человека с его осознанием самого себя, идентичностью, которая определяет его в собственных глазах. Вообразите, что происходит, когда коммерческая компания меняет владельца, сливается с другой или реструктуризируется, что бывает, когда противоборство религиозных доктрин приводит к церковному расколу или когда глубинные изменения в политической системе перераспределяют власть в стране. Перемены в структуре власти, в привычной иерархии, предсказуемых нормах и всем известных правилах неизбежно влекут растерянность и рост тревожности. И могут привести даже к аномии, которая есть полный разрыв социальных связей между индивидом и сообществом. Французский социолог Эмиль Дюркгейм описывал аномию как “правило, состоящее в отсутствии правил”{366}. Бомбардировка технологиями, взрыв цифровой коммуникации, онлайновые мнения, аттракции и шумы, отказ от безоговорочного приятия традиционных авторитетов (президенты, судьи, начальство, старшие, родители, священники, полиция, учителя) вызывают дисбаланс, имеющий далекие и малопонятные последствия. Как отразится на политике, экономике и на обществе то обстоятельство, что домовладений с единственным проживающим в США в 1950 году было меньше 10 %, а к 2010-му их доля выросла почти до 27 %? Семья – это тоже уровень власти, и здесь власть тоже рассыпается: те, кому она принадлежала (обычно родители, мужчины и старшее поколение), сегодня сталкиваются с небывалыми прежде ограничениями. Что говорят нам о доверии между людьми результаты многочисленных опросов, показывающих, что среди граждан развитых стран все меньше людей имеют близкого друга и все больше – жалуются на одиночество?{367}

Если XXI век и готовит какую-то пока неявную опасность для демократии и свободного общества, то она исходит скорее не от признанных жупелов нынешнего (Китай) или вчерашнего (радикальный ислам) дня, а изнутри сообществ, в которые пробралось отчуждение. Для примера обратимся к усилившимся общественным движениям, отражающим или использующим протестные настроения, – от новых ультраправых и ультралевых партий в Европе и России до Движения чаепития в США. С одной стороны, каждое из этих растущих течений есть показатель упадка власти, ведь они не имели бы того влияния, если бы не падение стен, ограждавших истеблишмент. С другой стороны, изначальное недовольство, которое они канализируют, происходит в значительной мере от отчуждения, когда исчезают из вида привычные знаки порядка и экономической стабильности. И их поиски ориентиров в прошлом – ностальгия по Советскому Союзу, прочтение американской конституции в трактовке XVIII века, продвигаемое персонажами в костюмах той эпохи, проповеди Усамы бен Ладена о возрождении халифата и пеаны Уго Чавеса Симону Боливару – показывают, насколько пагубным и деструктивным может быть упадок власти, если мы не сможем приспособиться к нему и направить его на благо общества.