— Не бойся, — сказала Ирина, — никто не посмеет поднять руку на героя. Вся Россия будет носить тебя на руках.

Феликс пожал плечами. Ему не было дела до того, как себя поведет Россия, если его в то время зарубят шашками жандармы.

Разговор на том закончился и возобновился вновь, когда Ирина собралась на юг, в имение своего папа, чтобы избавиться от петербургского кашля.

Они обсуждали ее отъезд, и вдруг Феликс вспомнил один из ялтинских вечеров трехлетней давности.

— Ты не помнишь такого… Сергея Серафимовича? — спросил он.

— Берестова? Мы были у них. Такой седой, благородный джентльмен. Его потом загадочно убили, — ответила Ирина.

— Я помню, что в тот вечер был спиритический сеанс. И мы говорили о Распутине. О том, что его надо убить, чтобы спасти страну. А может, это мне только кажется?

— Тогда Распутин не был столь опасен, — сказала Ира.

Она поежилась, глядя перед собой. Вспомнила:

— Какой был страшный человек тот медиум у Берестова. Помнишь?

— Общение с тайными силами не проходит даром, — попытался улыбнуться Феликс.

Тот разговор с Ириной, которая вскоре уехала на юг, был еще одной песчинкой на весах.

Феликс не относился к героям — в нем даже не было военной косточки, как в его отце, чересчур бравом, но недалеком офицере. Он и на фронт не спешил, хотя на него по этой причине поглядывали косо.

Впоследствии в исторических исследованиях, написанных в основном после Октября, будут приняты фразы типа: «В конце 1916 года в среде крайне правых политиков и в окружении императора преобладали намерения физически устранить Распутина, которого все, даже члены императорской семьи, считали виновником военных поражений».

Это было не совсем так.

За десять лет в России не нашлось ни одного смельчака, который бы перешел от слов к делу. Все смельчаки состояли в партии эсеров и уничтожали губернаторов и полицмейстеров. Распутин как представитель крестьянства вызывал у них презрение, но не считался кандидатом в мученики.

Должен был появиться человек, для которого смерть Распутина — не только освобождение России от наваждения, но и источник корыстного интереса, пересиливавшего любые опасности, проистекающие от поступка.

Ирина, которая и была мотором в том семействе, не переставала подталкивать робевшего Феликса. Как-то, озлившись, он даже рявкнул: «Ты-то найдешь себе другого мужа, а я новую голову не отыщу». Ирина взглянула на него, чуть склонив голову, — она умела так смотреть, как на насекомое, и вышла из комнаты. Он помаялся с полчаса, пошел просить прощения. Ирина чуть усмехнулась и ответила, что не обижена.

В тот день, когда Феликс решился познакомиться с Распутиным, он совершил шаг, не позволяющий думать об отступлении. Если ты, Феликс Юсупов, близкий к престолу, богатый и красивый, пошел в товарищи к конокраду, значит, тебе не место среди чистых. Особенно если ты пошел на это именно для того, чтобы протиснуться в среду чистых.

Феликс с Ириной тщательно продумали дебют своей партии.

На Мойке, неподалеку от дворца Александра Михайловича, в котором в 1916 году, пока шел ремонт в юсуповском особняке, поселились молодые, стоял дом Головиных, фактической главой которого за неимением в Петербурге мужчин была Маша Головина, некогда приятельница Феликса. Уже не первый год она себя открыто почитала в верных сторонницах Распутина, в свете над ней посмеивались, впрочем, ей до мнения света и дела не было.

Феликс нанес Маше визит. Навел разговор на Распутина, что было несложно, выслушал панегирик старцу. Феликс осмелился внести нотку сомнения.

— Как же, — спросил он, — такой праведный, как ты говоришь, человек может проводить жизнь в кутежах и разврате?

Маша покраснела и стала отмахиваться ручкой от Феликса, как от осы:

— Ты попал в сети клеветы! Так говорят враги старца! Ведь враги нарочно подтасовывают факты, чтобы очернить его в глазах государыни.

— Но мне говорили, что в «Вилли Родэ», где он чаще всего бывает, у него есть собственный кабинет. Он там танцует с цыганками…

— Замолчи, если не хочешь, чтобы я навсегда с тобой поссорилась!

Добившись молчания, Маша вдруг сказала:

— Возможно, старец и делает это.

— Вот именно!

— Погоди! Если он так делает, то только для того, чтобы нравственно закалить себя путем воздержания от окружающих соблазнов.

Фраза была так ловко построена, что Феликс понял: она заготовлена и отрепетирована заранее.

— А министров твой старец назначает и снимает ради нравственного совершенствования?

— Феликс, давай прекратим разговор об этом. Он ничего не даст. Ни мне, ни тебе. Лишь останется осадок. Если ты хочешь, то я тебя представлю Григорию Ефимовичу. Скажу, что ты хочешь его видеть. И тогда ты сам сможешь убедиться, какой это святой человек!

Феликс сделал вид, что размышляет.

Обстоятельства складывались в его пользу. Ему даже не пришлось просить о встрече. Он даже мог показать сомнение… что он и сделал.

Маша Головина позвонила Юсупову через неделю.

— Завтра у нас будет Григорий Ефимович, — сказала она. — Ты еще не раздумал убедиться лично в том, какой это человек?

— Я готов, — ответил Феликс.

Все, Рубикон перейден.

— Тогда я жду тебя завтра, к чаю. К четырем часам. Григорию Ефимовичу я уже сказала о твоем желании с ним познакомиться. Он отнесся к этому тепло, даже радостно. Он любит новых людей… Он хочет, чтобы люди его понимали. Я сказала, что ты женат на племяннице государя. Оказывается, он об этом знает.

«Еще бы, — подумал Феликс, — десять лет в Петербурге — он собрал сведения обо всех. Ему лестно знакомство со мной».

Распутин опоздал, вошел шумно, как хозяин, облобызал Машу и ее мать, подбежавших под его благословение, как гимназистки.

Он был точно такой же, как на фотографиях и литографированных портретах. Но одна черта, не увиденная на фотографиях, привлекла внимание Феликса. Это были его глаза.

Они были малы и бесцветны, посажены очень близко друг от друга и так углублены в череп, так затенены бровями, что терялись в орбитах и поблескивали оттуда, как два холодных хрусталика. Даже трудно было порой понять, открыты глаза или нет, но чувство, подобное пронзающей тебя игле, заставляло держаться настороже. Во взгляде, как понял Феликс, таилась нечеловеческая сила.

Старец опустился на соседний с князем стул и завел нервный, быстрый, сбивчивый разговор.

С Распутиным всегда было трудно говорить. Мысли опережали возможности его речи, он не договаривал фразу, бросал на половине, начинал новую. Он пересыпал речь неопрятными словечками и стремился приставить к словам уменьшительные суффиксы, что в его речи не давало комического эффекта, потому что он оставался личностью значительной и даже страшной.