Гирлянды не были включены в сеть вообще, концы проводов стали встречаться чаще; иные были намотаны на забитые в стену гвозди, иные свисали, словно показывая, что цепь разомкнута.

Лампочки светились сами по себе…

Бурцев воспринял это спокойно, как все остальное в этом доме. Присесть тут оказалось не на что, и он опустился на пол, примерно в том же месте, где когда-то сидела Ксения. Он не гадал, не сокрушался, что не застал ее в доме и что не повторится то, что было, не сбудутся его желания, с которыми он выжидал время сумерек, а потом шел сюда; он даже не ощущал, казалось бы, естественной тоски и неуютности, навеянной оставленным жилищем. Это было состояние задумчивого, отвлеченного покоя, когда угасают все острые мысли, острые чувства и желания, так что на них, как на стеклянные осколки, можно наступить босой ногой.

Так он просидел долго, возможно целый час, – ощущение времени опять отказывало, и пора было бы уйти отсюда, но помимо воли он стащил с себя пальто, подстелил и прилег, как отдыхающий путник у дороги. Как и в прошлый раз, Бурцев точно знал, что ни на мгновение не засыпал и глаз не закрывал, однако почувствовал, как что-то изменилось в атмосфере дома. Все оставалось по-прежнему – пустота пространства, мерцающие стены, синие пятна окон с открытыми ставнями, – но возникло ощущение, будто кто-то незримый влетел сюда, влился вместе с призрачным вечерним светом…

Сергей отчетливо услышал плач ребенка в спальной комнате. Судя по голоску, это был совсем маленький ребенок, наверняка грудной, и требовательный его призыв мгновенно отозвался в сердце. Он вскочил, распахнул во всю ширь дверь спальни, и плач от этого показался ему оглушительным.

Естественно, в комнате никого и ничего не было, лишь чистый, мерцающий от гирлянд квадрат пола.

– Что же это? – спросил Сергей, хотя знал что.

Едва уловимый бордовый проблеск атласа возник перед глазами, смешался с другими новогодними отсветами – и плач постепенно стих, обратившись в мурлыкающее младенческое удовольствие.

Звук был знакомый и отчетливый – ребенок сосал материнскую грудь.

Бурцев протянул руки, спросил настороженным голосом, пугая сам себя:

– Ксения?.. Это ты, Ксения?

Почудилось, шелковистый атлас качнулся в пестром пространстве и исчез. А вместе с ним – улетающий лепет ребенка…

Бурцев почувствовал, что нельзя здесь больше находиться, притворил дверь, поднял с пола пальто и, не оглядываясь, вышел из дома.

На улице было утро, и солнце играло в сосульках, выбивая светом тонкий, хрустальный звон. Беззаботный весенний мир ликовал над городом, словно слепой незримый дождь, смывал все пережитые за ночь получувства и полуощущения. И в проясненном, просветленном сознании осталась единственная, но зато радостная мысль, что он слышал ночью голос своего ребенка.

И потом, в течение всего дня, реальный мир окончательно вернулся и утвердился в виде бесконечных хлопот, разговоров, проблем и связанных с этим чувств и мыслей, но та, что возникла утром, продолжала независимо и незаметно существовать в нем, как существует родинка на теле.

Явившись в прокуратуру – а здесь встречали как старого знакомого, хотя никто тут не ждал высокого гостя из Москвы, – Бурцев запросил дело Сливкова, ознакомился с его основными документами и тут же отменил постановление о его прекращении. Городской прокурор, только что поивший его чаем за благодушным разговором, закряхтел от плохо скрываемого неудовольствия.

– По какой же возбуждать прикажете?

– Умышленное убийство, – сказал Бурцев, отлично представляя, сколько хлопот доставит этим распоряжением: дело было заведомо бесперспективным и дохлым. – Этот фельдшер не был наркоманом. А был он платным агентом КГБ. Улавливаете?

Городской прокурор нахохлился и стал жевать губу, а через минуту оживился:

– Может, он кого-нибудь сдал? А его в отместку…

– Не исключено и это. Хотя маловероятно. Есть другая версия. Агента убрали… в общем, свои. И связано это с убийством Николая Кузминых, а потом и с внезапным отъездом его семьи. Кстати, новое место жительства так и не установили?

– Как в воду канули…

– Хорошо, если не в прямом смысле. Дознание по этому поводу было?

Прокурор достал носовой платок, вытер лысеющую голову – пробило в пот.

– Заявления не поступало… Виноват, конечно, надо было самому…

– Исчезает целая семьи, причем после убийства одного ее члена, а вы ждете заявления? – с удовольствием выговорил Бурцев: внешне покойная, безмятежная жизнь в Студеницах действовала умиротворяюще и на законников.

– Есть недоработка, – покаялся прокурор. – Да тут поступала к нам информация… Свидетель нашелся, случайно… Ночью он ходит грибы собирать, чтоб раньше всех поспеть… Так вот он вертолет возле города в лесу видел, на грибной поляне. Машина подъехала, из нее люди вышли, очень похожие на семейство Кузминых. Точно сказать не мог, темно было, но похожи, говорит. Сели они в вертолет и улетели. Самое главное, как раз в ту же ночь, как Кузминых исчезли.

– А если их таким образом похитили? – озадачил его Бурцев.

– Да ну уж, похитили… У нас не похищают, не слышно еще пока… неуверенно проговорил местный законник. – И кто похитит директора школы? С какой целью?

– У нас вон даже монахов из монастырей воруют.

– То у вас…

– Но ведь убили же Николая Кузминых? Между прочим, умышленно.

– Как это – умышленно? Есть доказательства? – испугался прокурор.

– Кое-что есть, кое-что хотел уточнить, да вот фельдшер-то у вас умер якобы от передозировки наркотика. А он наверняка что-то видел или знал… В любом случае дело придется возбуждать снова. По вновь открывшимся обстоятельствам…

– А какие основания? А где эти обстоятельства?

– Станем искать – откроются. По Сливкову – раз, по Николаю Кузминых два, по его семье – три. – Бурцев демонстративно загибал пальцы. – И четвертое – по Валентину Иннокентьевичу Прозорову. Слышали о таком?

– Как же, знаю. Инженер с подстанции. С ума сошел.

– Возможно и так… Но ведь тоже уехал – и с концом.

– Но он-то каким боком ко всему этому?

– У него были тесные связи с семьей Кузминых. Очень тесные. И о них Сливков хорошо знал.

– Ну, вы сейчас нам навешаете темняков, – скрывая свое расстройство, хихикнул прокурор. – Да еще каких!.. Если тут замешан КГБ – эту веревочку нам не потянуть. Из Москвы подмога нужна. Больно уж контора серьезная, и концы умеет прятать. Отсюда мы их никак не достанем.

Бурцев хорошо себе это представлял и в какой-то мере жалел местных законников – таинственную спецслужбу, на которую работал головорез Елизаров, и из Москвы-то было не достать, однако ему сейчас требовалось, чтобы в тех местах, где неведомые генерал Клепиков и полковник Скворчевский «обрубали концы» и затирали свои следы, возникло хоть какое-нибудь шевеление. Был необходим постоянный и сильный раздражитель, что-то вроде гвоздя в сапоге, чтобы вынудить их проявиться, заставить выйти на контакт с прокуратурой.