Я навел справки, и оказалось, что в лагере человек полтораста последовали его примеру, побросали съестные припасы, и вот теперь, 8-го числа, им совсем нечего есть. Вечером я собрал старшин на совещание, побранил их за такой непростительный недосмотр, и мы решили, что завтра с утра почти все годные в поход пойдут обратно в Нгуэцу, откуда мы ушли 6-го числа. Оттуда до места теперешней стоянки мы шли 19 часов 30 минут, но так как много времени теряли на расчистку пути и на искание тропинок, то можно было предположить, что фуражиры пройдут это расстояние за одиннадцать часов.

Утром 9 декабря человек двести отправились за бананами в Нгуэцу, оставив нам около 80 кг муки для больных и для караульщиков в лагере. Нас осталось 130 человек мужчин, женщин и карликов, и большая часть этого персонала была уже в очень плохом состоянии. Я роздал по пол-чашке муки на человека и послал Бонни с десятью разведчиками посмотреть, далеко ли отсюда река Ихури. По моим вычислениям, мы стояли под 1°27'15'' северной широты и 29°2'30'' восточной долготы, т. е., по птичьему полету, в девяти географических милях [около 60 км] к северу от форта Бодо.

Но что пользы показывать географическую карту людям, которым опять угрожала голодная смерть. Они только и видели, что бесконечное чередование бесчисленных деревьев, трущобу вокруг лагеря, плотный лиственный шатер вместо небес и солнечного света и что со всех сторон закутаны лесом, как саваном, и никакой отрадной перспективы впереди. Но им известно, что Ихури недалеко от форта Бодо, и я надеюсь, что если Бонни и его людям удастся отыскать реку, это произведет благоприятное впечатление в лагере и хоть несколько обнадежит их. Бонни действительно нашел реку и наметил к ней тропинку, сделав зарубки на деревьях.

Чтобы чем-нибудь заняться, я принялся в точности проверять свои наблюдения и наносить на карту поправки тех ошибок, которые открыл вследствие повторного прохождения по одним и тем же местам. Окружив себя картами, таблицами, я по уши погрузился в вычисления и не видел, как шло время. Однако 14-го числа эта работа кончилась. Весь следующий день я провел в надежде на скорую помощь и, насторожив уши, прислушивался, не идут ли наши.

Население лагеря было в очень жалком виде, но не пало духом. Я открыл ящик с европейскими консервами, вынул одну жестянку со сливочным маслом и другую со сгущенным молоком и положил по столовой ложке того и другого в глиняные горшки, уже наполненные кипятком. Из этого получилась жиденькая похлебка, с помощью которой можно еще несколько продолжить мучительное существование. На шестой день опять поставили передо мной полукругом горшки, каждый кашевар приносил свою долю кипятку, получал порцию масла и молока и, размешав как можно лучше, уносил похлебку к своей партии.

Подкрепившись этой теплой пищей, люди разбрелись по лесу за ягодами, собирали красные плоды фринии, иногда попадалась им амома, кисловатая мякоть которой как будто успокаивала сосущую боль пустого желудка. Изредка кто-нибудь находил гриб и очень этому радовался. Но когда 130 человек изо дня в день рыщут по лесу, тщательнейшим образом обыскивая каждый уголок, арена их действия должна с каждым днем значительно расширяться, и они все дальше отходят от лагеря. Поэтому неудивительно, что некоторые бедняки, в погоне за скудным пропитанием, зашли за несколько километров, не заметили, в какую сторону идут, а когда захотели вернуться, не знали, куда идти. Таким образом двое взрослых и Сабури, восьмилетний мальчик, не возвратились в лагерь.

Этого мальчика я особенно любил. Он обыкновенно состоял при мне и нес мое ружье и пороховницу. Это был чернокожий херувим, крепкий, сильный, круглый, мудрец в своем роде и такой милый, что я частенько на него оглядывался и любовался им, когда караван был на походе и люди растягивались длинной вереницей, а этот крошка бодро шел за мной, не отставая ни шагу. Так как он был моим оруженосцем и обязан был при малейшем подозрительном шорохе подавать мне ружье, я нередко давал ему лучшие кусочки со своего стола, так что животик у моего Сабури был совсем круглый, и все, глядя на него, посмеивались. У него была такая фигура, как будто он носил бочонок под рубашкой. Но, увы, в последнее время бочонок исчез, и Сабури, как и все остальные, ушел в чащу фриний по ягоды и не возвращался.

Когда совсем стемнело, я велел маньемам от времени до времени палить из мушкетов, чтобы подать сигнал пропавшим людям. В 9 часов вечера нам показалось, что мы слышим голос Сабури. Тогда начали трубить сигналы, и с одного конца лагеря нам послышался ответный крик. Затрубили в большой костяной рог, и крик почудился нам с противоположной стороны. Тогда люди стали говорить, что это душа Сабури возвещает нам его смерть. Мне представилось, как этот малютка наблюдал наступление ночи, как тьма сгустилась вокруг него, лес почернел, а свирепые карлики рыщут кругом, валежник шуршит под ногами диких кабанов, дюжих шимпанзе, леопардов, стада слонов лезут через трущобу, сокрушая хрупкие стволы фриний, а огромные обезьяны залезают на деревья и выстукивают, нет ли где дупла, – словом, мало ли какие ужасы могли ему встретиться, и я считал своего маленького Сабури погибшим.

Это был ужасный день. Под вечер умер один мальчик, а трое людей пропали. Остальные были в отчаянном положении: иные вовсе не держались на ногах и, пробуя встать, тотчас падали. Все это так действовало на мои нервы, что я не только душою болел за них, но и во всем теле чувствовал отголоски их страданий, как будто заразился от них.

Ночью, лежа в постели, я все думал об отсутствующих и тревожился за них. Как ни тяжело было предполагать, что с ними тоже что-нибудь случилось, – заблудились в лесу либо перемерли с голоду прежде, чем дошли до банановой рощи, – но нельзя было не задумываться над их продолжительным отсутствием, и следовало готовиться к худшему, чтобы спасти, по мере возможности, хоть часть экспедиции и как-нибудь доставить известия о нашей судьбе Эмину-паше, а через него и всему цивилизованному миру.

Я воображал, как мы все тут в лагере перемрем, а паша между тем будет дивиться и соображать, куда мы девались. Мы же в этом неизведанном углу дремучего леса сгнием, истлеем, пометки на деревьях зарастут, через год заглохнут все наши тропинки, и останутся тут до скончания веков наши могилы. Мне казалось, что именно такая судьба ожидает нас в ближайшем будущем. Почти двести человек пошли за 50 км за провиантом; хорошо, коли из них полтораста дошли до места; остальные, как, например, мади, лягут на дороге и будут ждать, не вернутся ли те, чтобы выпросить у них поесть. А если с пятьюдесятью лучшими людьми случится какое-нибудь несчастье, что тогда? Иных подстрелят карлики, на остальных нападут толпы туземцев. Они пошли без главного вожака, кто их направит куда следует? Они разбредутся в разные стороны, растеряются, и их переколют поодиночке.

А мы остались здесь и ждем людей, которые не вернутся, не могут вернуться; мы сами начнем скоро вымирать: сначала по трое, по шесть, по десять в день, а там десятками, пока, наконец, ни одного не останется. Нет, так сидеть нельзя. Надо предпринять что-нибудь.

На шестой день, как обыкновенно, сварили похлебку, т. е. роздали одну жестянку масла и одну жестянку молока на 130 человек, и я позвал Бонни и старшин на совещание. Когда я изложил им мои опасения, что фуражиры, может быть, погибли безвозвратно, они никак не могли этого понять, как будто мало делалось каждый день всевозможных глупостей и бесчинств, чтобы всякие несчастия казались правдоподобными.