— Ах, благоразумие! — растянул Серж это слово на шесть длинных слогов. — Буржуазная черта.

— Я понял так, что между вами и Сирлом произошла ссора.

— Ничего подобного.

— Но…

— Я выплеснул кружку пива ему в физиономию — вот и все.

— И вы не считаете это ссорой?

— Конечно нет. Ссориться — значит находиться на одном уровне, на равных, как вы говорите — в одном и том же ранге. С canaille[19] не ссорятся. Мой дедушка в России приказал бы отстегать его кнутом. Но здесь Англия и декаданс, поэтому я плеснул в него пивом. По крайней мере это жест.

Когда Грант потом пересказывал этот разговор Марте, она заметила:

— Не знаю, что бы делал Серж без этого дедушки в России. Отец Сержа уехал из России, когды сыну было три года, Серж ни слова не знает по-русски, и, вообще, он наполовину неаполитанец. Но все его фантазии строятся на этом дедушке в России.

— Вы, надеюсь, понимаете, — начал Грант терпеливо, — что полиция должна опросить всех, кто знал Сирла, и получить отчет в том, что они делали поздним вечером в среду.

— Правда? Как утомительно для вас. Очень она унылая — жизнь полисмена. Действие. Так ограниченно, так рудиментарно. — Серж изобразил семафор и, размахивая руками, как марионетка, стал имитировать его сигналы. — Утомительно. Очень утомительно. Понятно, конечно, но без всякой утонченности.

— Где вы были в среду начиная с девяти часов вечера и до ночи? — задал прямой вопрос Грант, решив, что все иное в этом случае — лишь пустая трата времени.

— Я танцевал, — ответил Серж.

— О! В деревенском танцзале?

У Сержа был такой вид, словно он вот-вот упадет в обморок.

— Вы полагаете, что я, я, Серж Ратов, принимал участие в этих «гоп-гоп»?

— Тогда где же вы танцевали?

— У реки.

— Что?!

— Я работаю над хореографией для нового балета. Там, на берегу реки, в весеннюю ночь меня осеняют идеи. Они растут во мне, фонтанируют. Там такая атмосфера, что я пьянею. Я могу сделать все, что угодно, мне пришла в голову прелестная мысль использовать речную музыку Машако. Она начинается с…

— В каком месте у реки?

— Что?

— В каком месте?

— Откуда мне знать? Там повсюду эта атмосфера.

— Ну, вы шли вверх по реке от Сэлкотта или вниз?

— О, конечно же вверх.

— Почему «конечно же»?

— Мне нужна большая площадка, чтобы танцевать. А такие площадки есть только выше Сэлкотта. Вниз от деревни сплошь крутые берега и утомительные переплетения корней. Корни. Грубая, непристойная штука. Они…

— Вы можете найти место, где вы танцевали в среду вечером?

— Найти?

— Показать мне.

— Каким образом? Я никогда не помню, где я был.

— Припомните, пожалуйста, вы кого-нибудь видели, пока были у реки?

— Никого, кто был бы достоин запоминания.

— «Достоин запоминания»?

— Время от времени я натыкался на любовников в траве, но они, как вы говорите, сдаются вместе с домом. Они — часть… часть декорации. Незапоминающаяся.

— Тогда, быть может, вы помните, когда вы ушли от реки в среду вечером?

— О да, прекрасно помню.

— И когда же?

— Когда полетела падающая звезда.

— В котором часу это было?

— Откуда мне знать? Терпеть не могу падающих звезд. От них у меня сводит живот. Хотя я подумал, что это был бы неплохой финал для моего балета — падающая звезда. Понимаете, как будто оттолкнулся от «Видения Розы». Это заставит город говорить, покажет всем, что я еще могу…

— Мистер Ратов, как вам кажется, каким образом Лесли Сирл мог оказаться в реке?

— Оказаться? Упал, наверное. Такая жалость. Загрязнение. Река так красива, ее следовало бы поберечь для чего-либо прекрасного. Офелия. Шалотт. Как вы думаете, из Шалотт можно сделать балет? Все, что она видит в зеркале. Это идея, не правда ли?

Грант сдался.

Он вышел из машины и пошел по улице туда, где плоский каменный фасад Ху-Хаус нарушал череду розовых, желтых и просто беленых фронтонов деревенских домов с остроконечными крышами. Ху-Хаус стоял на панели, как и другие дома, но к его входной двери вели три ступени, так что первый этаж был приподнят над уровнем улицы. Это придавало дому чувство собственного достоинства, некую отстраненность от будничных дел. Дергая ручку викторианского колокольчика, торчавшую из начищенного до блеска медного круга, Грант мысленно благословил того человека, который взял на себя труд восстановить это здание, — кем бы этот человек ни был. Он сохранил дом, не пытаясь исказить его первоначальный вид, сделав из него, таким образом, музейный экспонат. Дыхание веков исходило от стертых ступеней, от медного колокольчика. Очевидно, масса денег была потрачена, чтобы привести дом в нынешнее состояние, подобающее такому строению, и Грант подумал, что одно спасение Ху-Хаус уже оправдывает существование Тоби Таллиса.

Дверь открыл слуга, словно вышедший из какой-нибудь пьесы Тоби. Вежливый, но с непроницаемым видом. Как монолит, он загораживал собой вход.

— Мистер Таллис никогда не принимает до ленча, — произнес слуга в ответ на вопрос Гранта. — По утрам он работает. Встречи с прессой — в два часа дня. — Он потянулся рукой к двери.

— Разве я похож на репортера? — резко проговорил Грант.

— Ну нет, этого я сказать не могу, сэр.

— Нет ли у вас маленького подноса? — спросил Грант неожиданно вкрадчивым голосом.

Слуга покорно повернулся и со стоящего в холле столика в стиле Якова I взял серебряный подносик для визитных карточек.

Грант положил кусочек картона на поднос и сказал:

— Передайте мой привет мистеру Таллису и скажите, что я буду ему благодарен, если он уделит мне три минуты.

— Конечно, сэр, — поклонился слуга, боясь даже взглянуть на карточку Гранта. — Не будете ли вы так любезны войти и подождать?

Он исчез в задней части дома и закрыл за собой дверь комнаты, за которой слышалась болтовня, отнюдь не свидетельствовавшая о том, что хозяин работает. Через мгновение слуга вернулся. Не согласится ли инспектор Грант пройти? Сюда, пожалуйста. Мистер Таллис будет рад встретиться с ним.

Комната в задней части дома, как обнаружил Грант, выходила в большой сад, спускавшийся к берегу реки. Здесь был иной мир, совершенно не похожий на мир деревенской улицы, откуда Грант только что пришел. Комната была гостиной, обставленной самыми лучшими «экспонатами», которые Гранту приходилось видеть вне музеев. Тоби, в необыкновенном халате, сидел перед серебряным кофейным прибором. За спиной Тоби порхал неоперившийся юнец в еще более экстравагантном костюме, державший в руках блокнот и олицетворявший пылкое рвение. Судя по девственной чистоте листов блокнота, он являл собой скорее эмблему занятости, чем профессиональное орудие труда.

— Вы скромны, инспектор, — заявил Тоби, здороваясь с