(Б.Л. Пастернак – О.М. Фрейденберг, 4 февраля 1941 г.)

* * *

По давнишнему убеждению критики, «Гамлет» – трагедия воли. Это правильное определение. Однако в каком смысле понимать его? Безволие было неизвестно в шекспировское время. Этим не интересовались. Облик Гамлета, обрисованный Шекспиром так подробно, очевиден и не вяжется с представлением о слабонервности <…>. В совокупности черт, которыми его наделил автор, нет места дряблости, они ее исключают. Скорее напротив: зрителю предоставляется судить, как велика жертва Гамлета, если при таких видах на будущее он поступается своими выгодами ради высшей цели.

(Пастернак Б.Л. Замечания к переводам из Шекспира // Пастернак Б.Л. ПСС. Т. 5. С. 75)

* * *

Он [Пастернак. – Примеч. авт. – сост.] возвращается к своей работе над Шекспиром:

– Я устал от переводов и, должно быть, несправедлив по отношению к тому, что мне дала эта работа. Материально она просто-напросто меня спасла, а когда-нибудь я пойму и то, чему я научился у этого гиганта… Самое удивительное в нем то, что он как поэт обладал непостижимой для нас внутренней свободой, хотя она и уживалась со множеством предрассудков и суеверий. Он верил в ведьм, но больше всего дорожил этой свободой, а мы не верим в ведьм, рассматриваем в микроскоп клетку, но не свободны ни в чем. Неправдивость нуждается в обиняках, а правда, естественно, немногословна. Самые короткие слова на свете: «да» и «нет». Я мечтаю о пьесе, ритм которой был бы так же естествен, как люди, говорящие «да» и «нет», а не «видите ли» или «знаете ли»…

(Гладков А.К. Встречи с Борисом Пастернаком. С. 158)

* * *

Когда я весной надеялся увидеться, повод был следующий: я должен был перевести Гамлета для Александринки, ты, наверное, догадываешься, по чьей просьбе[269]. Два или три раза я должен был поехать с ним посмотреть у вас его Маскарад, и все откладывал. Потом с ним случилось несчастье, а его жену зарезали[270]. Все это неописуемо, все это близко коснулось меня. Последние месяцы меня преследовал страх, как бы какая-нибудь случайность не помешала мне довести перевод до конца. <…> На днях я сдал перевод. Ставить его на правах первой постановки будут в Художественном театре. Я до последнего дня не верил, что театру это разрешат. Ставить будет Немирович-Данченко, 84-летний viveur[271]в гетрах со стриженой бородой, без единой морщинки. Перевод не заслуга, даже если он хорош. «C’est pas grand-chose»[272]. Но каким счастьем и спасеньем была работа над ним!

(Б.Л. Пастернак – О.М. Фрейденберг, 14 февраля 1940 г.)

* * *

В Пастернака Владимир Иванович [Немирович-Данченко. – Примеч. авт. – сост.] после первой же встречи просто влюбился. Помню, как в разговорах о нем он с какой-то несвойственной ему нежностью пытался имитировать характерную пастернаковскую интонацию, его манеру иногда отвечать собеседнику с какой-то уж слишком поспешной готовностью: «Да-да-да-да-да!..» – «А сам в это время уже совсем о другом думает, я же вижу. Прелестный!»

(Виленкин В.Я. Воспоминания с комментарием. М., 1991. С. 78)

* * *

Сегодня Пастернак читал три акта тем же и Немировичу-Данченко. Впечатление еще больше. И от него самого – тоже. Немирович сказал: «Великолепный перевод». Но тут же стал говорить о «мелочах», то есть о мешающем. Кажется, уже озабочен, как быть с Радловой[273]<…>. Пастернак к концу так устал, что уже как будто сам не понимал, что читает. Тогда прервали – в конце третьего акта. Очень был мил и всем понравился.

(Запись от 18 ноября 1939 г. // Виленкин В.Я. Воспоминания с комментарием. С. 77)

* * *

Я получил Ваше письмо на следующий день после моего знакомства с переводом Б.Л. Пастернака. Перевод этот исключительный по поэтическим качествам, это, несомненно, событие в литературе. И Художественный театр, работающий свои спектакли на многие годы, не мог пройти мимо такого выдающегося перевода «Гамлета» <…>. Ваш перевод я продолжаю считать хорошим, но раз появился перевод исключительный, МХАТ должен принять его.

(В.И. Немирович-Данченко – А.Д. Радловой // Немирович-Данченко В.И. Избранные письма: в 2 т. М., 1979. Т. 2. С. 672)

* * *

Я помню, что после чтения перевода «Гамлета» у Треневых мои родители говорили, что не нужно было бы давать этот перевод играть актерам – настолько хорошо его исполнил сам Пастернак, которому, по словам моего отца, так подходила роль Гамлета.

(Иванов Вяч. Вс. Перевернутое небо. Записи о Пастернаке // Звезда. 2009. № 8. С. 124)

* * *

Играть вы будете в данном случае поэта Пастернака. Шекспир останется в композиции драмы, в ее философских и психологических глубинах, в становлении страстей и т. д. Но жить актер словесно будет Пастернаком, а не Шекспиром. Если бы вы были англичане, вы жили бы словом Шекспира, здесь вы будете жить словом Пастернака.

(Немирович-Данченко В.И. Незавершенные режиссерские работы: «Борис Годунов» и «Гамлет». М., 1984. С. 153)

* * *

…Его [Немировича-Данченко. – Примеч. авт. – сост.] смущало у Пастернака, кое-где даже в самых драматических местах, подчеркнутое снижение стиля, почти разговорное просторечие. А что-то казалось ему, наоборот, чрезмерно изысканным или уж очень сложным, что-то слишком «русопятым». Пастернак охотно, даже как-то слишком легко, мне казалось, с ним соглашался и был с самого начала явно готов к дополнительной работе. Я был выбран в качестве некоего посредника между ним и театром и потому, что представлял в «шекспировском штабе» Литературную часть, и еще, конечно, потому, что Владимир Иванович отлично знал мою любовь к Пастернаку, был уверен, что я просто не смогу нанести ему какую бы то ни было травму. И вот зимой 1940 года наступило для меня то блаженное время, когда я встречался с ним, со своим кумиром, почти регулярно, через день. Он приезжал из Переделкина рано утром, и я бежал в театр к этому необычному часу, каждый раз как на счастливое свидание <…>. Однако положение мое бывало иногда очень трудным. К продуманным и в большинстве случаев вполне обоснованным возражениям Владимира Ивановича вскоре стали прибавляться многочисленные «рекламации» уже репетировавших «Гамлета» актеров, которые В.Г. Сахновский[274]принимал иногда с излишней широтой, да и сам он далеко не всегда бывал прав в своих требованиях. Перевод Пастернака вообще воспринимался актерами с трудом, а у некоторых даже вызывал протест – один Ливанов[275]был его безоговорочным, горячим энтузиастом. Конечно, я все проверял по оригиналу, отсеивал в критических замечаниях случайное, непродуманное, преходящее, но все-таки мучился тем, что мне приходится передавать Пастернаку и такие возражения, с которыми я сам согласиться не мог. Но он принимал это все необыкновенно кротко. Разве что в ответ на какую-нибудь уже совершеннейшую чепуху вдруг застонет: «Господи, какие дураки!..» – или еще что-нибудь бросит ироническое. Но иногда он мог и вскинуться, не на меня, конечно, он мое положение понимал прекрасно, а вообще на «отсутствие уха у театральных». Большинство же поправок он вносил с полной готовностью…