– Я, наверное, убью вас, профессор, – сказал я.

– Меня?? Но за что, голубчик? Какой грех я совершил, чтобы удостоиться столь сурового наказания? Я никого не убил, не ограбил. Всю жизнь был верен моей милой и глупой Кюлли, писал стихи, учил студентов… А-а-а, тебя, должно быть, оскорбляет мысль, что я создал реабилитационный центр? Но скажи мне, дорогой юноша, разве я кого-нибудь затащил туда насильно? Нет, люди шли туда добровольно, и у них всегда был выбор между смертью и жизнью. Разве я виновен в том, что некоторые из них пожелали красиво умереть?

– А у пассажиров на станции Аточа тоже был выбор?

– За Аточу я не отвечаю! – тотчас возразил профессор и приподнял руки, показывая мне свои розовые ладони. – Пояса шахидов на моих пациентов вешали другие люди. Другие люди решали, где и когда будет взрыв. Я всего лишь изготавливаю оружие – красивое, голубоглазое оружие. Ты же не можешь поставить в вину конструктору, придумавшему вот этот твой автомат, все преступления в мире, совершенные «калашниковым»? И я такой же конструктор, Кирилл! Я произвожу новый вид неконвенционального живого оружия. Черноглазые шахидки уже не котируются, на них слишком много тратится времени и денег, к тому же за восточными женщинами особенно пристально следят полицейские и службы безопасности. А кто заподозрит милую блондиночку со славянской внешностью?

– Вы чудовище, профессор, – едва смог произнести я.

– Да брось ты! – махнул он рукой и поморщился: – Скажешь тоже – чудовище! Что произошло в Мадриде? Ну, погибло сто пятьдесят или двести человек. Зато посмотри, как быстро и радикально изменился мир! К власти пришла партия, о которой подсознательно мечтали миллионы испанцев. Разве это плохо? Разве две сотни жизней не стоят того, чтобы миллионы жили счастливо? Увы, увы, юноша, но сегодня мировой прогресс движет только провокация. Под видом борьбы с терроризмом теперь можно как угодно перекраивать мир. Главное, чтобы у народа оставалась иллюзия, что повсюду бесчинствуют исламские террористы. И тогда делай что хочешь – захватывай, убивай, выкачивай нефть, побеждай на выборах!

Он вышел из-за стола, стал ходить по кабинету.

– Каждый год себя добровольно убивают тридцать тысяч американцев, двадцать тысяч французов, шестьдесят тысяч русских… А тех, кого смогли откачать, в десять раз больше! Какой товар пропадает зря! Потенциальные самоубийцы – это божественный подарок человечеству! Ведь Александр Матросов, по сути, тоже самоубийца. И Виктор Гастелло! Самоубийство – это подвиг во имя других, только надо умело направлять феноменальную энергию самоотречения по нужному руслу. И я начал с того, что направил энергию своего студента Якименко по нужному руслу. Он хотел умереть. Он сам этого хотел! И я ему сказал: зачем же бесцельно сжигать свою жизнь? Сделай благо и умри достойно, но не в подвале, не в петле из брючного ремня. Застрели мерзавца и взяточника Урусова, освободи должность начальника кафедры для меня, а потом выйди на пирс, когда море шумит, волнуется, когда волны грохочут, – и пусти пулю в висок. Красиво! Романтично! Поэтично, черт возьми!

Профессор вошел в раж. Он стал самим собой, почувствовал себя на кафедре перед благоговеющей публикой. Но тут его прервал писк моего мобильника. Звонила Яна. Я включил кнопку громкой связи, чтобы профессор мог услышать ее слова:

– Алло! Кирилл! Мы уже на стадионе! Народа – тьма-тьмущая. «Фабрика» еще не выступает, пока Дэн публику разогревает. Слышишь его голос?..

– Слышу… Ну, пока, милая! Целую!

Профессор немного опешил. Улыбка баловалась его непослушными губами. Профессор выиграл лотерею, но скромность не позволяла ему выплескивать эмоции.

– Твоя ненаглядная на Центральном стадионе? – уточнил он. – Однако… Как это мило. Это принципиально меняет дело… М-да. Отпадает необходимость читать тебе лекцию и вправлять тебе мозги.

Он посмотрел на часы, задержав взгляд на циферблате дольше, чем это обычно делают.

– Ну так что, юноша? – произнес он, распрямляя плечи и опуская руки в карманы халата. – Что дальше? Ты по-прежнему намерен меня убить? А если я тебе скажу, что твоей ненаглядной осталось жить совсем немного?

Я сохранял спокойствие. До десяти вечера оставалось еще три часа. Профессор, не удовлетворившись моей реакцией, высказался более конкретно:

– С минуты на минуту на стадионе взорвет себя один из моих пациентов, – ледяным голосом сказал он. – Взрыв будет такой силы, что на зрителей рухнет бетонный навес. Число жертв может достигнуть тысячи человек… Так что? Поторгуемся? Я перенесу время взрыва на более поздний срок, а ты подаришь мне свой автомат.

Мне стало немного не по себе от слов профессора, и я тоже глянул на часы, чтобы успокоить себя.

– Не блефуйте, профессор, – сказал я, неимоверным усилием придавая голосу прежнюю твердость. – Я знаю, что взрыв запланирован на десять часов вечера.

– Ага, ты уже и в мой компьютер залез, – ухмыльнулся профессор. – Но у тебя, юноша, устаревшие данные. Я перепланировал взрыв на начало концерта. Пусть телевизионщики отснимут место трагедии, пока светло.

Я вскочил со стула. Сердце замерло в моей груди. Широкое лицо профессора плыло и двоилось в моих глазах.

– Вы лжете! Вы всегда лжете!

– У тебя осталось мало времени, юноша! Ты рискуешь убедиться в том, что я говорю правду!

– Профессор, я же вас…

– Автомат!! – рявкнул профессор и протянул руку.

Но я схватился за трубку мобильника. Предупредить Яну! Немедленно предупредить! Она должна успеть выбежать…

– Пойми же ты, глупец! – закричал профессор, стуча кулаком по столу. – Она все равно не успеет выбраться из многотысячной толпы. Отдай мне автомат, и я сразу же дам команду отбой!

– Что ж, – произнес я, задыхаясь. – Вы меня почти убедили. Но для начала хотелось бы узнать, в самом деле вы такой всесильный?

Я позвонил Яне. Она тотчас ответила. Голос ее был сильный и веселый. Она с трудом перекрикивала музыку.

– Яна, дай, пожалуйста, трубочку своей подружке! – попросил я. – С ней хочет поговорить профессор Веллс.

Я включил режим громкой связи, поднял трубку высоко над головой, глядя в лицо профессора.

– Алло! Дедуля! – раздался из трубки незнакомый мне голос. – Алле!.. Ой, говори громче, тут ничего не слышно!

Профессор побелел, глядя на мобильник, как на гранату без чеки.

– Не может быть, – прошептал он. – Я же ей запретил… Илона!! Илона, девочка моя!!

Он как полоумный кинулся к моей руке, опрокидывая на пол стулья, сметая чашку; черные брызги хлестко прошлись по связкам книг. Профессор споткнулся о многотомную «Историю философии» и тяжело упал на пол.

– Илона… Девочка моя… Нет, нет, не может быть…

Я смотрел, как он пытается встать на ноги, как страшная гримаса боли обезобразила его благородное лицо. Стоя на коленях, он схватился руками за лоб, щеки, с силой сминая их, и, как в неистовой молитве, ударился лбом о пол.