лица героя времени, но надо считаться с художественным решением писателя. О Печорине и в прошлом, и поныне многое утверждалось и утверждается декларативно. Давайте примем во внимание, что две самые объемные повести (собственно повести) «Бэла» и «Княжна Мери» держатся на любовных сюжетах (в «Княжне Мери» представлены даже два «романа» героя — один разыгранный, а другой прочувствованный), но и повести-новеллы содержат какие-то штрихи, дорисовывающие Печорина, а «Тамань» вообще дает зеркально перевернутую схему: герой — топор судьбы сам едва не попадает в положение жертвы, с черным юмором заключая: «И не смешно ли было бы жаловаться начальству, что слепой мальчик меня обокрал, а восьмнадцатилетняя девушка чуть-чуть не утопила». Так что в «Герое нашего времени» наблюдается (в нескольких вариантах) целая цепочка эпизодов — русский человек на рандеву. Э. Г. Гернштейн замечает: «…Если бы честолюбие Печорина было направлено на нормальную стезю — на общественную и политическую деятельность, он не занимался бы так много и пресловутым “донжуанством”»449. Правда, тут надо выяснять причину, почему так случилось.

Напоминаю, что при анализе художественного произведения считаю нужным опираться на законы художественного творчества, которые писатель сам устанавливает для него: такое требование выставлял Пушкин. Поскольку же художественное творение стремится быть жизнеподобным (у Лермонтова — по форме — едва ли не документально подобным, поскольку читателям адресованы записки героя и свидетельства очевидцев), не обойтись и без апелляций к законам этики определенного времени. Основу двух самых объемных повестей цикла составляют любовные истории героя, при том, что он женоненавистник (первое слагаемое этого понятия — слово «жена», не «женщина»). Прибавляется парадокс: повести о любви пишутся в безлюбовную эпоху.

Это что за абракадабра — безлюбовная эпоха? И такие бывают?

Я полагаю, что можно наугад брать какую угодно не слишком удаленную эпоху истории и в ней находить любые примеры на любой вкус, варианты представятся. Но существует общественный тонус, он задает определенную норму поведения (хотя и сыщутся всяческие отклонения от нее), о нем и речь. В эпоху единения нации заостряется идейное одушевление («Мой друг, отчизне посвятим / Души прекрасные порывы!»). Упомянутая конкретная эпоха завершилась деянием личного характера. Среди отправленных на каторгу декабристов было 22 женатых. К половине (!) из них приехали одиннадцать мужественных женщин разделить с мужьями тяготы холодной Сибири. Понятие долга — понятие многоаспектное.

Лермонтов пишет «Героя нашего времени» в конце 30-х годов; эпоха сюжетов и воплощения их одна и та же. В полосе духовной разобщенности роль высоких материй резко сокращается. (В наше время высоко нравственное поведение не перевелось, но вытеснено на обочину. СМИ смакуют, кто из нынешних знаменитостей сколько раз женился, о женщинах — сколько раз выходили замуж). Нашли, что смаковать!

Легко составлять всякие схемки, тяжелее накладывать их на пеструю, сопротивляющуюся стандартизации жизнь. Схемы полезны: они позволяют одним взглядом охватить огромный материал. Но надо быть готовыми вносить поправки и уточнения, которые потребует жизнь.

Самое главное, что здесь нам надо принять во внимание, — в пору лермонтовской книги браки заключались по весьма разнообразным интересам, далеко не всегда включавшим интересы взаимной любви. Отсюда следует, что надо учитывать не формальное, а фактическое положение человека. Варианты возникнут какие угодно. Литература отдала предпочтение изображению любви вне брака.

Как на измены супругам реагировала общественная мораль? А нет типового решения, ситуация оценивалась индивидуально. В чем причина такого «плюрализма»? Он заложен в самой двусмысленности ситуации. Браки могли заключаться по любви (взаимной? односторонней?), но едва ли не чаще заключались по расчету (от меркантильного до карьерного), а еще по воле родителей (иных родственников) или просто по ситуации («люди женятся…»). Любви нередко находится замена («Привычка свыше нам дана; / Замена счастию она»). Но если кто-то не имел любви в браке, а ее возжаждал, он мог найти ее на стороне (она могла возникнуть и против его воли).

Тут возникают свои варианты. Нет общественной проблемы, когда личное остается тайным. На поэтическом языке это звучит так: свет «не карает заблуждений, / Но тайны требует для них» (Пушкин). Но шило в мешке бывает трудно утаить. Было и такое, что «шило» и не пряталось, а им похвалялись.

Если тайное становится явным, ситуация опять не поддается плоскому морализаторству. Татьяна выговаривает Онегину: в уступке женщины высокого положения, полагает она, для нее — «позор», для него — «соблазнительная честь».

В «Герое нашего времени» показано разнообразие любовных отношений. Тут не обойтись без уточнений. Само опорное слово «любовь» безразмерно в своем содержании. Любить можно Родину и малую родину (место рождения), речку и лес, елочку, сосну и березу, классиков и современников, футбол и фигурное катание, особенный сорт кофе, оливье и селедку под шубой… Так что слово направлено на все в этом мире, что воспринимается со знаком «плюс», обозначая высокую и высшую степень приятия. Для анализа оставляем только приязненное отношение к женщинам.

Но и отношения Печорина и женщин показаны многообразно. М. Л. Оловянникова попыталась даже суммировать их типологию: «…в “Герое нашего времени” исследователи выделяют любовь-инстинкт (“Бэла”), любовь-наваждение (“Тамань”), любовь-игру (Печорин и княжна Мери), привязанность (привычка к Вериной любви), физиологию (“хорошенькая дочка” урядника в “Фаталисте”)»450. Оценим саму попытку очертить многообразие интересов Печорина, не будем отвлекаться на уточнение неудачных определений; но не годится в один ряд встраивать истинную любовь и не более, чем видимость любовных отношений. Их иерархию позволяет видеть и поведение героя. В «Фаталисте» Печорин, взволнованный пари с Вуличем, проходит мимо ожидавшей его Насти, а ведь встреча помогла бы ему уснуть в эту ночь, оказавшуюся из-за раздумий почти бессонной.

Другая исследовательница попробовала установить иерархию и на самом высоком уровне отношений: «Вера — Мери — Бэла — в этом сладкозвучном переборе женских имен, звучащих в романе, Печорину по-настоящему близко и дорого лишь первое имя»451. Тут незаслуженно оказалось внизу имя Бэлы. Но надобно сказать, что кажущаяся легкой задачка установить иерархию имен возлюбленных на самом деле неразрешима.

Всякий раз Печорин удивляет нас новым — и неожиданным признанием. Настя прельстила его «милыми губками». (Мы-то их видим посиневшими от ночного холода). Ундина привлекла породой, знаком которой предстал «правильный нос». У Мери обратил внимание на сухощавую ножку, которую «мило» стягивали ботинки, обеспечивая легкую, благородную походку. Бэла покорила (солидарно с Максимом Максимычем) глазами, которые, «черные, как у горной серны, так и заглядывали к вам в душу»; от себя добавил ее княжеское достоинство («Дьявол, а не женщина!» — а все-таки женщина). Внешние данные Веры в книге даны в восприятии доктора Вернера (печоринские описания остались, надо полагать, в