Дождливый день, теплый книжный магазин, история многолетней давности. И она начала говорить.

Услышав все это, я пошла под дождем через весь Лондон к себе в отель и упала на продавленную кровать, но плакать не смогла. Потом я вернулась в Кипсейк, и наступила тьма депрессии, которая держит меня в плену вот уже два десятилетия. И я перестала искать тебя, Эл. Я вообще перестала пытаться.

Я лгала, когда писала эту историю. Для кого я это пишу? Для тебя, Эл, и для Джорджа тоже. Но для… кто-то еще, читателя? И поэтому я лгу и об этом. Я лгала все это время, и я думаю, что вы, должно быть, уже раскусили мою ложь. Я поняла, что больше не могу так писать, и когда мы вступаем в заключительную часть моего рассказа, я не могу продолжать лгать.

Она была Элис Грейлинг.

Она была Элис Грейлинг, но я называла ее Эл, потому что так мне было легче, легче произносить мужское имя, когда я любила ее. Она привыкла к тому, какая она, а я нет. Я считала это – о, напрасная трата времени, – я считала это ненормальным. Я не могу смириться, что я женщина, которая любит другую женщину, хотя я хотела этого больше всего на свете. Я хотела ее.

Видите ли, она терпела свист, мужчин, которые насмехались над ее короткими, зачесанными назад волосами и мальчишеской одеждой. Ей было все равно, ее воспитывали быть жесткой. У нее были подруги, девушки, разбирающиеся в лондонских делах и любовницах, девушки, которые знали клубы, разные места встреч, знали, как выразить себя, как дать понять другой девушке, что они доступны. Как-то раз она повела меня в такое место, в бар на Хеддон-стрит, но мне пришлось уйти. На самом деле, я просто сбежала оттуда.

– Как ты можешь ходить в такое место? – крикнула я, когда она вышла вслед за мной. – Все эти девушки там – эта женщина, ласкающая другую девушку под собой, – у всех на виду! Напитки – с такими названиями, Эл! Что, если нас поймают. Что если кто-то войдет?

– Но это не так, – сказала Эл, гася сигарету. Она держала мою голову в своих руках, пытаясь уговорить меня. – Дорогая Тедди, мы не делаем ничего плохого. Я люблю тебя. Все просто.

– Это незаконно, – прошипела я, оглядываясь по сторонам. – Это… Нас посадят в тюрьму. Скажут, что мы сумасшедшие.

– Это про мужчин, – сказала Эл. – Не про женщин. Они пытались сделать это незаконным, лет десять назад. – Теперь она взяла меня за руки. – Палата лордов не приняла законопроект, понимаешь? Эти старики не могли поверить, что женщины действительно могут так делать. – Она коротко и жестко рассмеялась. – Поверь мне, дорогая. Они не понимают. Никто из них не понимает. Я могу поцеловать тебя вот так. – Она прикоснулась своим носом к моему и улыбнулась, глядя в мое раскрасневшееся лицо. – Вот. – Она страстно поцеловала меня, бедра к бедрам, крепкие тела прижались друг к другу, а затем она обхватила мою попку, сжимая ее так, что я качнулась к ней, и облизала мой рот, улыбаясь, и я позволила ей, беспомощная, почти не в силах дышать от желания.

Мимо, не глядя на нас, торопливо прошел человек в цилиндре и вечернем плаще. Я безучастно посмотрела на него. Она всегда производила на меня такое впечатление – я не обращала внимания ни на кого вокруг.

Когда он ушел, она с горечью прошептала:

– Они думают, что это все в шутку. Мужчины не способны понять, что мы можем хотеть друг друга, а не их, идиотов.

Я отстранилась, пытаясь прийти в чувство и желая, чтобы у нее не было надо мной такой власти.

– В квартире это нормально. Но не здесь, дорогая. – Я прижала свою руку к ее. – Больше так не делай. Мы играем с огнем.

Она просто сказала:

– Мы все такие, дорогая. Скоро это не будет иметь никакого значения.

В то последнее утро, перед тем как появилось объявление, знала ли я? Я потянулась и улыбнулась, а ты повернулась ко мне в постели, притянув меня к себе. Неужели мы снова были вместе, теплые и болезненно тяжелые от сна, твои мягкие белые руки сжимали мои, и мы лежали бок о бок? Я в последний раз приподнялась на локтях, убирая волосы с твоего светлого лица? Была ли я сверху, когда мы занимались любовью, потому что нам обеим нравилось, когда я была сверху, была напориста и верила, что все могу? Был ли это один из тех сладких моментов, или ты взяла дело в свои руки, шепча мне что-то на ухо, увлекая меня вниз за собой?

Лоскутное одеяло – сине-зеленое, – порванное на углу, ватное, окаменевшее от времени.

Стеклянная черно-зеленая ваза на подоконнике, уродливая вещица, подарок от бывшей девушки, которая разбила тебе сердце.

«Девушка с креветками» на стене. Зеркало, круглое, обрамленное эбеновым деревом, подарок твоего благодетеля, в которое можно было смотреть, через коридор и балкон, на деревья на юге, на зелень Корам Филдс.

Теперь я стара и сижу здесь, и пишу это, в ожидании, когда смерть придет за мной, чтобы я больше о тебе не думала. Потому что мне все еще больно, и это единственное, что я не в силах исправить. Видите ли, я помню все – от светло-коралловых туфель, которые ты надевала в праздничные дни, до расшитого бисером перламутрового клатча с ржавой застежкой. Твои прелестные шляпки – та, что с пером, бирюзовый берет, от которого больно в глазах, твои волосы – какие они густые, темные и все равно непослушные, как бы ты их ни расчесывала. Твой выбитый зуб. Я помню каждую мелочь, но я не могу вспомнить, о чем мы говорили, что мы делали в то утро, когда пришло сообщение, когда все изменилось. А ты помнишь?

Был конец августа. Я помню, что у нас было два автора, встречи, за которые я отвечала, совпали, и за это меня жестоко отчитали (Миша) и долго дулись (Михаил). Я влюблена, поэтому делаю ошибки, говорила я себе. Я проигнорировала предостерегающие голоса в голове, которые кричали, что я заигралась, что я никогда не смогу остаться. А в последнее время я немного побаивалась Ашкенази и их нервозности – лица постоянно обращены к окну, глаза бегали при каждом звуке. Но день за днем я все больше привыкала к тому, кто я есть, привыкала к мысли, что должна признать: я люблю эту женщину, хочу быть с ней и не могу представить себе другой жизни. Так что да, в то утро я положила колонку с личными объявлениями на стол Ашкенази, потом взглянула на нее снова – кажется, я вырезала ее, не думая, – и, конечно, вскрикнула. Потому что в середине, между обращениями в хосписы и запросами о меблированных квартирах в Мейфэр, было это, и слова ударили прямо мне в лицо:

Я огляделась, как будто кто-то наблюдал за мной. Тишина ревела у меня в ушах. Я снова взяла листок бумаги и уставилась на него, пытаясь извлечь смысл из черных, блестящих чернил.

Правда была в том, что в последнее время Мэтти постоянно была в моих мыслях, все время. Все лето я думала о ней, даже когда лежала голая с Эл. В ту ночь, когда мы с Мэтти поцеловались, я с ужасом поняла, кто я такая. Она олицетворяла мою прежнюю жизнь, которую я любила, мое дикое прошлое, элементарную часть меня, которая жаждала вырваться наружу и быть свободной. Мне так много хотелось у нее спросить. Неужели в том году Турл перекрасил «Красного адмирала»? Неужели Мэтти уже вывела ее в море, свободная, пьяная от возбуждения, с развевающимися на ветру волосами? Ее волосы – ее медового цвета волосы все еще длинные и волнистые? Согласилась ли она выйти замуж за Дэвида Чаллиса? Бабочки… что она имела в виду?