— У вас усилились боли? — спросил доктор.

— Нет, почему? — сказал Шанто, как бы очнувшись. — Это, верно, оттого, что я громко вздохнул… Да, мне сегодня нехорошо. Я думал, что на солнце будет легче, а между тем я задыхаюсь, все суставы горят…

Казэнов осмотрел его руки. Все содрогнулись при виде этих жалких, бесформенных обрубков. Аббат глубокомысленно заметил:

— Такими руками неудобно играть в шашки… Вы теперь лишены и этого развлечения.

— Будьте осторожны в еде, — посоветовал доктор. — Локоть очень воспален, изъязвление все увеличивается.

— Какая же еще осторожность! — в отчаянии простонал Шанто, — Мне и так по капле отмеривают вино, взвешивают каждый кусок мяса, что же, прикажете совсем отказаться от еды? Право, я не живу!.. Если бы еще я ел сам. Но как же мне есть такими культяпками? Полина меня кормит и отлично знает, что я не позволяю себе ничего лишнего.

Девушка улыбнулась.

— Да, да, ты вчера слишком много поел. Это моя вина. Я не могу тебе отказать, когда вижу, до чего ты огорчаешься.

Все сделали вид, будто им очень смешно, и стали подшучивать над Шанто, над теми излишествами, которые он себе позволяет. Голоса их дрожали от жалости к этой человеческой развалине, неподвижной груде мяса: ведь он существует лишь для того, чтобы страдать. Шанто снова принял свою обычную позу, склонившись вправо и уронив на колени руки.

— Вот, например, сегодня, — продолжала Полина, — у нас к обеду жареная утка…

Она запнулась и сказала:

— Кстати, вам не повстречалась Вероника по дороге в Вершмон?

Она рассказала об исчезновении служанки. Ни Лазар, ни доктор ни видали ее. Поговорив о причудах Вероники, все подивились им и решили ее подразнить: поскорее сесть за стол, — вот будет у нее потешное лицо, когда она увидит, что все уже обедают.

— Я вас покину, потому что я нынче стряпаю, — сказала весело Полина. — А то, пожалуй, дядя меня рассчитает, если рагу пригорит или утка не дожарится!

Аббат Ортер громко рассмеялся, и даже доктор Казэнов улыбнулся. В эту минуту во втором этаже громко щелкнула задвижка, и окно распахнулось. Из глубины комнаты послышался сердитый голос Луизы:

— Лазар, иди наверх!

В первую минуту Лазар сделал протестующее движение. Луиза звала мужа таким тоном, что он решил не откликаться. Но Полина молча посмотрела на Лазара умоляющим взглядом: она хотела избежать семейных сцен при посторонних. Лазар пошел наверх, а она осталась еще на некоторое время на террасе, чтобы сгладить неприятное впечатление. Наступило неловкое молчание, все смотрели на море. Косые лучи солнца золотили водную поверхность, легкие голубые волны вспыхивали беглыми огоньками, а вдали нежно лиловел горизонт. Тихо догорал прекрасный день. Кругом царила торжественная тишина, небо сливалось с морем, не было ни облачка, ни паруса.

— Боже ты мой, — сказала улыбаясь Полина, — надо же побранить его немного за то, что он не ночевал дома.

Доктор посмотрел на нее и тоже улыбнулся, а Полина вспомнила его пророческие слова о том, что, отдавая Лазара Луизе, она делает обоим незавидный подарок.

— Итак, я вас покидаю. Постарайтесь не скучать. А ты, дядя, позови меня, если Поль проснется.

И Полина ушла на кухню.

Помешивая рагу и приготавливая вертел, Полина в досаде гремела кастрюлями. Сверху доносились голоса Луизы и Лазара. Они становились все громче, и Полина приходила в отчаяние при мысли, что их могут услыхать на террасе. Право, это неразумно кричать, словно они глухие, и делать посторонних свидетелями супружеской размолвки! Но все же ей не хотелось идти наверх: нужно готовить обед, да и неприятно вмешиваться в их отношения и входить к ним в комнату. Обычно она мирила их внизу, когда все бывали вместе. Полина пошла в столовую и нарочно принялась стучать приборами, накрывая на стол. Но голоса не утихали, и Полине стало нестерпимо от сознания, что они мучают друг друга. Она все-таки отправилась наверх, движимая тем чувством деятельной любви к ближним, которое заставляло ее жить чужим счастьем.

— Милые мои дети, — сказала она, войдя в их комнату, — вы, конечно, можете сказать, что это не мое дело, но вы очень громко кричите… Нехорошо так волноваться и будоражить весь дом!

Прежде всего она пошла на другой конец комнаты, чтобы поскорее закрыть окно, оставленное Луизой полуоткрытым. К счастью, ни доктора, ни аббата не было на террасе. Быстро окинув ее взглядом, она увидала на ней одного Шанто и спящего Поля.

— Вас внизу слышат так ясно, словно вы находитесь в столовой, — добавила Полина. — Ну, что у вас опять?

Но они не могли остановиться и продолжали ссориться, как будто не замечая ее присутствия. Полина стояла неподвижно, ей было не по себе в этой супружеской спальне. Желтый кретон с зелеными разводами, пунцовые половики и старая мебель красного дерева были заменены суконными портьерами и новой мебелью, отвечавшей вкусам изящной женщины. Ничто больше не напоминало здесь о покойной матери Лазара. Запах гелиотропа исходил от туалета, на котором валялись мокрые полотенца; Полине показалось здесь душновато, и она невольно окинула взглядом комнату, где каждая мелочь говорила ей об интимной жизни молодой четы. Хотя Полина в конце концов согласилась жить с ними в одном доме, вопреки тому, что все в ней каждый день возмущалось при мысли, что они ночью лежат тут, может быть, друг у друга в объятиях, но она до сей минуты ни разу еще не входила к ним в спальню, где протекала их супружеская жизнь, не видала одежды, разбросанной в беспорядке, и постели, уже приготовленной на ночь. И Полина ощутила трепет былой ревности.

— Ну, можно ли так терзать друг друга! — проговорила она. — Вы не хотите быть благоразумными?

— Нет, — кричала Луиза, — с меня довольно!.. Ты думаешь, он сознает свою вину? Ничуть! Я ему только сказала, что мы беспокоились, когда он вчера не вернулся, а он набросился на меня, как дикарь, обвиняя, что я испортила ему жизнь, и угрожая, что уедет в Америку.

Лазар крикнул в бешенстве:

— Лжешь!.. Если бы ты упрекала меня мягко, я бы тебя поцеловал, тем дело бы и кончилось. Ведь это ты меня обвиняла, будто я обрек тебя на самое плачевное существование. Да, ты пригрозила мне, что бросишься в море, если я по-прежнему буду отравлять тебе жизнь.

И все началось сначала: оба беспощадно изливали друг на друга свою злобу, накопившуюся вследствие постоянных столкновений и несходства характеров. Стычка возникала из-за какого-нибудь пустяка, по поводу сказанной колкости, затем мало-помалу переходила в острое раздражение, и весь день был отравлен. Луиза, у которой было такое кроткое личико, становилась злой, как только муж посягал на ее удовольствия; она злилась по-кошачьи, — с виду нежна, ластится, а когти наготове. Лазару, несмотря на его безразличие ко всему, эти ссоры давали возможность встряхнуться от одолевавшей его скуки, и он часто прибегал к этому средству, горячившему кровь.